Игорь Гарин - Ницше

Модернизм «молодого льва», пронесенный им до ухода в ночь безумия, выросший из огромной личной культуры, проявлялся не столько в отрицании, сколько в отказе от общепринятого, исхоженного, истоптанного другими. Как это свойственно всем модернистам, он отказался даже от своего прошлого, от своих первых произведений, от собственного профессорства:

Юмор моего положения в том, что меня будут путать — с бывшим базельским профессором, господином доктором Фридрихом Ницше. Чёрта с два! Что мне до этого господина!

Ничто не диссонирует с личностью «последнего ученика Диониса» сильнее, чем его базельское «профессорство»: «Попасть из единственно уместной (в личном плане) монашеской кельи в университетскую аудиторию, да еще в маске „ профессора “, — право, „ музыкант “, сидящий в Ницше (в сущности внутренний censor vitae), должен был бы зажать уши от этого диссонанса».

Насколько бедна событиями его внешняя жизнь, лишенная впечатляющих событий и бурь, настолько бурной была жизнь внутренняя. Перед нами типичный интроверт, забившийся в свою нору единственно для того, чтобы будоражить свое глубинное «я». Одиночество — главный ландшафт его жизни, необходимый для самососредоточения, для написания картины внутренней жизни, для проговаривания тех монологов, какими, в сущности, являются его собрания афоризмов.

Ницше — один из самых интровертированных писателей, давший в своих произведениях исчерпывающую характеристику самому себе. Из его самонаблюдений можно составить очень точный психологический портрет человека, для которого большая часть мира находится не вовне, а внутри него:

Я ясновидящий, но совесть моя неумолимо освещает мое предвидение, и я сам воплощенное сомнение.

В Германии жалуются на мою «эксцентричность». Но поскольку никто не знает моей сущности, то очень трудно разобраться в том, где и когда мне случается быть эксцентричным.

Я совершенно не могу приспособиться к реальной жизни. Когда я не могу забыть обо всех окружающих меня мелочах, они угнетают меня.

Но худшим врагом, какого можешь ты только встретить, всегда будешь ты сам… Ты будешь для себя и еретиком, и ведьмой, и предсказателем, и глупцом, и сомневающимся, и нечистым, и злодеем. Ты должен сгореть на своем собственном пламени: как хочешь обновиться ты, не обратившись прежде в пепел?

Тот, кто может хоть отчасти угадать, к каким последствиям ведет всякое глубокое подозрение, кому знакомы ужас и холод одиночества, на которое обрекает нас всякое безусловно отличное от общепринятого мировоззрение, тот также поймет, как часто приходилось мне, чтоб излечиться от самого себя, чтоб хоть на время забыться, искать себе убежища в благоговении пред чем-нибудь, во вражде, в научности, в легкомыслии, в глупости; и почему я в тех случаях, когда не находил того, что мне нужно было, искусственно добывал его себе — пускался на фальсификации, выдумывал (а что другие делали поэты? И зачем вообще существует искусство?).

Во мне нет ни одной болезненной черты; даже во времена тяжелой болезни я не сделался болезненным; напрасно ищут в моем существе черту фанатизма.

Я знаю только одно отношение к великим задачам — игру : как признак величия это есть существенное условие. Малейшее напряжение, более угрюмая мина, какой-нибудь жесткий звук в горле — все это будет возражением против человека и еще больше — против его творения!..

Одна из основополагающих идей Ницше, прошедшая мимо внимания большинства исследователей, связана с личностным характером философии: «…Я в каждой системе хочу выделить лишь то, что составляет часть личности». «Личность» — трагедия, событие, то, что совершается, то, в чем бытийcтвует истина и проявляется бытие. Не поняв личности, мы не поймем философию.

Философия — только исповедь, только точка зрения, только личное видение, «не то, что нужно найти, но то, что нужно создать».

Всякая великая философия представляла до сих пор самопризнание ее творца и род невольных, бессознательных мемуаров. Сознательное мышление даже у философа в большей своей части ведется и направляется на определенные пути его инстинктами. И позади всякой логики и кажущейся самопроизвольности ее движения стоят оценки — точнее говоря — физиологические требования сохранения определенного рода жизни.

Ницше многократно подчеркивал, что относит самого себя к тому психологическому материалу, из самонаблюдения которого черпаются наисубъективнейшие идеи.

Надо иметь в виду, что «психологическим материалом» было собственное дионисийство, или, как определил он сам, вакхическое начало: «таинственное слияние скорби и восторга, нанесение себе ран и поклонение себе как божеству — та высочайшая напряженность чувств, в которой все контрасты взаимно обусловливаются и взаимно поглощаются».

Он был рожден, чтобы стать психологом, и психология была его доминирующей страстью; в сущности, познание и психология у него одна и та же страсть, и ничто так не свидетельствует о внутренней противоречивости этой великой и страждущей души, всегда ставившей жизнь выше науки, как ее самозабвенная, беззаветная приверженность к психологии. Ницше был психологом уже в силу признания шопенгауэровского тезиса о том, что не интеллект порождает волю, а, наоборот, воля порождает интеллект, что воля есть первичное и главенствующее, между тем как интеллект играет по отношению к ней роль чисто служебную, второстепенную. Интеллект как подсобное орудие воли — исходная точка всякой психологической теории, всякой психологии, видящей свою цель в обличении и в «подозрении»; и естественно, что Ницше, апологет жизни, бросается в объятия психологии морали.

Главные черты Ницше-писателя — бескомпромиссность, предельная смелость, безоглядность, абсолютная честность, неприспособляемость. Приспособляемость — страшная сила, — пишет он другу, — мы сразу много теряем, лишившись инстинктивного предубеждения против пошлости и низости обыденной жизни.

Там, где покидает меня честность, я становлюсь слеп; там, где я хочу познать, я хочу быть честен, то есть строг, жёсток, жесток, неумолим.

Ницше — типичный экстремист собственной правды, буквально следующий принципу: «Fiat veritas, pereat vita» [18] Да свершится правда, пусть погибнет жизнь ( латин .). — пусть осуществится правда даже ценой жизни. «Все мы готовы скорее согласиться на гибель человечества, чем на гибель познания». Это опасная доктрина, не раз подводившая человека, но в устах Ницше она обретает не тоталитарный оттенок, а отражает высшее устремление духа, вызов всему, «во что верили до сих пор как в святыню».

С. Цвейг:

Как у всякой демонической натуры, страсть — у него страсть к правдивости — постепенно превращается в мономанию и пожирает своим пламенем все достояние его жизни; как всякая демоническая натура, он в конце концов не видит ничего, кроме своей страсти. Поэтому пора наконец раз навсегда оставить школьные вопросы: чего хотел Ницше? что думал Ницше? к какой системе, к какому мировоззрению он стремился? Ницше ничего не хотел: в нем наслаждается собой непреодолимая страсть к правде. Он не знает никаких «для чего?»: Ницше не думает ни о том, чтобы исправлять или поучать человечество, ни о том, чтобы успокоить его и себя; его экстатическое опьянение мышлением — самоцель, самоупоение, вполне своеобразное, индивидуальное и стихийное наслаждение, как всякая демоническая страсть. Это неимоверное напряжение сил никогда не было направлено на создание «учения» — он давно преодолел «благородное ребячество начинающих — догматизирование» — или на создание религии. «Во мне нет ничего напоминающего основателя религии. Религии — дело черни». Ницше занимается философией как искусством, и потому, как истинный художник, он ищет не результата, не холодной законченности, а только стиля, «крупного стиля в этике», и, вполне как художник, он живет и наслаждается всем трепетом внезапных откровений.