Игорь Гарин - Ницше

Пожалуй, самое точное определение статусу Ницше среди людей дал его друг Эрвин Роде: «Он производит впечатление человека, вышедшего из страны, где никто не живет».

Вот что по этому поводу писал он сам:

Когда-нибудь все придет к своему концу — тому далекому дню, которого я уже не увижу, когда откроют мои книги и у меня будут читатели. Я должен писать для них, для них я должен привести в порядок мои основные идеи.

Младший друг Ницше, Пауль Ланцкий, имел все основания упрекать его в бегстве от друзей. «Вы жалуетесь, что все Вас покинули, — говорил ему Пауль, — но кто виноват в этом? Вы зовете к себе друзей и убегаете от них…»

Собственно, у Одинокого скитальца было два выхода: покончить со своим одиночеством, выйти к людям, заговорить на их языке или остаться наедине с собой, отстоять свою субъективность и свое право быть не таким, как все. Мы знаем, что он выбрал…

Ф. Ницше:

Где же они, те друзья, с которыми, как мне когда-то казалось, я был так тесно связан? Мы живем в разных мирах, говорим на разных языках! Я хожу среди них, как изгнанник, как чужой; до меня не доходит ни одно слово, ни один взгляд. Я замолкаю, ибо меня никто не понимает. Я могу смело сказать: они никогда меня не понимали. Ужасно быть приговоренным к молчанию, когда есть так много сказать… Неужели я создан для одиночества, для того, чтобы никогда не быть никем услышанным? Отсутствие связей, отрезанность от мира — это самое ужасное из всех одиночеств; быть другим — это значит носить медную маску, самую тяжелую из всех медных масок…

Ницше отдавал себе отчет в том, что мог рассчитывать на понимание, поддержку, одобрение, может быть, даже на славу, говоря — как все. Его окружало бы множество друзей, не крутивших пальцем у виска, он мог бы стать в один ряд с Гёте, Шиллером, Вагнером. Но — сознательно или бессознательно — он понимал, что, говоря, как все, он и останется таким, как все. А именно это его больше всего страшило. Среди многих причин разрыва со старыми кумирами была необходимость покончить с собой прошлым, с общим путем, с принятыми идеалами. Возможно, та резкость, с которой он в определенный период своего творчества начал крушить традиционные ценности, объяснялась желанием «разрубить канаты». Видимо, он сознательно шел на обострение: рвал связи, дабы раз и навсегда отрезать пути назад.

Кто-то из критиков узрел в вечном скитании Одинокого Пилигрима, в его регулярных переходах через Сен-Готард — наряду с поиском «лучшего места» — бесконечное бегство, «заметание следов», глубоко скрытую манию преследования интеллектуального террориста Европы. В Ницше жил огромный подсознательный страх — страх высококультурного вандала, ломающего и рушащего все построенное до него, и бессознательная же боязнь мести, остракизма. Возможно, отсюда — разрывы, эскапизм, желание затеряться инкогнито в пансионах, стать «никем»…

Есть и другая версия. Странствия дионисийца — результат неудержимого влечения к переменам . Ницше не желал давать присяги ни одной истине, не клялся в вечной дружбе, не мог быть домоседом, преданным одной точке на карте. Незавершенность почти всех книг, легкость смены идей, возведенное в принцип «предательство», перспективизм как философский принцип, любовь к горным ландшафтам как никогда не повторяющимся, страх женитьбы, сложность отношений с близкими и друзьями — всё это только следствия. Причина названа выше.

От кого и куда бежал Ницше? Ото всех и в никуда… Трагедия жизни Одинокого стрелка усугублялась тем, что даже самые близкие ему люди были не просто бесконечно далеки от него, но, как мы ныне знаем, представляли угрозу, которую он, глубоко чувствующий человек, не мог инстинктивно не ощущать…

Несколько слов о демоне в юбке — сестре Фридриха, сыгравшей в его жизни поистине инфернальную роль. В молодости Элизабет многим помогала брату, по первому зову прилетала на зов больного, ухаживала за ним и опекала его. Однако, созданный ею образ «конфидентки», «единомышленницы», «любимой сестры» и «единственной ученицы», каковой она предстает в собственном многотомнике «Жизнь Фридриха Ницше», мало соответствовал действительности. Видимо, Ницше любил сестру, но чем больше общался с ней, тем глубже убеждался в ее духовной нечистоплотности и протеизме: «Как можем мы быть родными — вот вопрос, над которым я часто размышлял»; «Она не перестает мучить и преследовать меня», «Люди вроде моей сестры неизбежно оказываются непримиримыми противниками моего образа мыслей и моей философии»; «Мои „ближние“ первые против меня»; «Не доверяйте своим сестрам!»…

Проклятое антисемитство стало причиной радикального разрыва между мною и моей сестрой.

Между мной и мстительной антисемитской гусыней не может быть примирения. Позже, гораздо позже она поймет, как много зла принесла мне в решающий период моей жизни…

П. Гаст в 1883 г. писал Ф. Овербеку: «Она не имеет абсолютно никакого представления о том, кто ее брат и чего он хочет».

Поведение Элизабет во время романа Ницше с Лу Саломе наглядно продемонстрировало ему то, что он давно уже подозревал: что сестра вовсе не та подруга, за которую себя выдает.

Элизабет травила Пауля Рэ как еврея, а в старости объявила еврейкой и Саломе, самого же брата выдала за националиста и патриота, коим он никогда не был.

К. А. Свасьян:

«Фрау Фёрстер — патологическая лгунья» — от этой оценки Бинсвангера, йенского врача Ницше, как выяснится, был не так уж далек и сам «брат». Мошенничества не уступали по уровню и качеству архетипам бульварной литературы; нужно было прежде всего обеспечить миф наследственности, и, поскольку реальность оказывалась до противоположного иной, в ход пускались средства самого примитивного и низкопробного подлога, скажем, переадресат писем, где «любимой» и «дорогой» представала уже не мать или какая-нибудь из добрых подруг, а «сестра» — неугодные имена в оригиналах устранялись… нечаянными кляксами.

Не было ничего проще, чем вытравить из текстов музыку, страсть и личность и предоставить тексты самим себе как сплошной бумбум, как свирепую оргию взбесившихся инстинктов, как безвкуснейший философский канкан, разжигающий интеллектуальную похоть образованного обывателя и западающий в память рядом профанированных символов. Если утрудить себя сопоставлением и сравнением двух текстов — сфабрикованной «Воли к власти» и восстановленных в первоначальной последовательности тех же отрывков, — то качество и масштабы случившегося поразят воображение. Взору предстанут две несоизмеримые картины, относящиеся друг к другу как серия фотомонтажей к естественной жизни лица, как изготовившийся в стойке боксер к мученику мысли, едва успевающему (в промежутках между невыносимыми болями) заносить на бумагу беспорядочный и в то же время необыкновенно ясновидческий шквал «истории ближайших двух столетий».