Грэм Харман - Объектно-ориентированная онтология: новая «теория всего»

Из недоверия ООО к буквализму следуют некоторые вполне определенные педагогические выводы. История зачастую демонстрирует возвраты, случающиеся на протяжении не поддающихся восприятию, в силу своей большой длительности, промежутков времени. Некогда в университетах господствовали гуманитарные дисциплины, это было в ту эпоху, когда науки —в особенности прикладные — считались менее достойным занятием. Сегодня мы ударились в почти противоположную крайность, когда инженерное дело, медицина и «жесткие» точные и естественные науки считаются интеллектуальным занятием королевского достоинства, а гуманитарные дисциплины повсеместно воспринимаются как «мягкие» предметы, пригодные лишь для тех, кто желал бы избежать должной строгости в образовании. Будучи очевидным тупиком в карьерном смысле (несмотря на регулярные статьи в духе «рабо-тодатели на самом деле предпочитают кандидатов с философским образованием»), гуманитарные науки в наше время находятся под постоянной угрозой бюджетных сокращений. Иногда закрываются даже абсолютно успешные курсы. Но если буквализм, как полагает ООО, ущербен в самой своей основе, то в этом случае производство знания не может быть единственной или даже первоочередной задачей образования. Это значит, что нужно учить студентов вкусу куда больше, чем это происходит сегодня: не только для того, чтобы они смогли определить «яркий и бархатистый пино», но для того, чтобы они могли стать знатоками утонченного второго, а не буквального первого плана любой ситуации.

Между тем давайте вернемся к главной идее этой главы. Ортега утверждал, что метафора, как кажется, дает нам сами вещи, а не их бледное отражение, обнаруживаемое в восприятии и буквальном языке. Просто он назвал ее «кажущейся» потому, что мы, очевидно, не можем постичь пламя-в-себе или кипарис-в-себе посредством искусства глубже, чем при помощи науки или повседневного опыта. Мы пришли к выводу, что подлинная доза реальности в искусстве возникает из занятия самим зрителем места метафорического объекта (кипариса) и его последующего слияния с метафорическими качествами(пламя- качествами). Это напрямую привело нас к идее искусства как изначально театрального по своей природе, поскольку наблюдатель здесь неизбежно становится неким перевоплощающимся актером. Однако ключ к объяснению метафоры у Ортеги — ее реализм, ищущий реальность вещи вне ее отношения к тем, кто ее воспринимает или же говорит о ней. Буквальный смысл вещи — это ее исчерпывающе раскрытое значение для слушателя или зрителя, без излишков или остатков, выходящих за рамки того, что они явно в ней видят. Цель буквального высказывания, очевидно, состоит в том, чтобы поведать все, что мы знаем или можем узнать о данной вещи, без какоголибо тянущегося нечетко выраженного второго плана, что означает вещь в ее отношениик некоему носителю идеального о ней знания. Метафора же, напротив, дает нам, как кажется, вещь в ее автономии по отношению к другим связанным с ней предметам. И мы уже сказали, что в искусстве идея о том, что произведения должны рассматриваться как действительность, независимая от своих условий, отношений либо последствий, обычно называется формализмом (97).

Корни эстетического формализма обнаруживаются в философии Канта. Но поскольку непосредственно он использует этот термин только в своей этике, мы вкратце должны начать с нее. Основной этический постулат Канта заключается в том, что поступок этичен только в том случае, если он совершается ради себя самого, а не для получения какого-либо вознаграждения (98). Если я честен только потому, что я хочу понравиться другим или потому, что в дальнейшем собираюсь претендовать на политическую должность и поэтому мне нужна чистая биография, то это не этика, а просто средство достижения цели. Аналогичным образом, если я говорю правду исключительно из страха перед Всемогущим Богом в загробной жизни, такое поведение с моей стороны может быть полезным для общества, но оно не может считаться этичным, если руководствуется моими надеждами и опасениями за окончательную судьбу моей души. Также мое поведение не этично, если оно руководствуется просто теплым отношением к собратьям или замечательным избытком энтузиазма по поводу благополучия нашего вида.

Кант даже проводит гипотетическое сравнение между подобным дружелюбным существом и вздорным торговцем, который помогает другим только потому, что это правильно, не получая при этом от своего поступка никакого удовольствия, и, к нашему удивлению, Кант полагает, что второй ведет себя этичнее первого. Он формулирует принцип своей этики несколькими различными способами, но, пожалуй, легче всего запомнить, что этика для Канта — это вопрос долга, а не склонности. Одно из последствий такого понимания этики заключается в том, что результаты действия не играют никакой роли в определении того, было оно этичным или нет. В принципе, ложь не может быть оправдана тем, что она помогла спасти десять автобусов с беженцами от «эскадронов смерти» на границе. Формализм в кантовской этике на самом деле означает этическое очищение, отделяющее человека от мира. Этика действует полностью на стороне верности человека своему долгу, его отношения к другим как к цели-в-себе, а не только как к средству, и в конечном итоге мир и его объекты не играют никакой реальной этической роли.

Мы уже вспоминали о Латуре и его критике Нового времени, отвергающей модернизм за его постоянное желание установить карантин, отделяющий людей от неодушевленной природы и не допускающий между ними никакого нечистого контакта. Величайшим критиком данного аспекта кантовской этики стал, вне всякого сомнения, колоритный немецкий философ Макс Шелер (1874–1928), потративший значительную часть своей карьеры на разработку неформальной этики, ключевую роль в которой играет наша страсть к вещам в мире (99). Среди прочего Шелер внимательно относится к различным этическим призваниям различных людей. Приветствуя с восхищением то, что он называет возвышенной и пустой холодностью этической вселенной Канта, Шелер отмечает существование совершенно особых этических кодексов, принадлежащих строго определенным людям, профессиям или нациям. Для нас главная идея Шелера заключается в следующем: хотя формализм должен вызывать восхищение своим отказом смешивать этику с завуалированными целями и наградами, неправильно полагать, что этика разворачивается лишь в одинокой пустоте человеческого бытия. Основной этической единицей выступает не единичный человек, а человеческое существо плюс то, что воспринимается им всерьез; душа, дрейфующая в пустом пространстве, не может быть этичной либо неэтичной. Подобно метафоре, которая завершается созданием соединенной сущности, состоящей из меня, читателя, и качеств пламени, и является при этом автономным этическим опытом, не связанным с его социально-политическим значением, этика представляет собой соединение меня и тех сущностей, к которым я проявляю интерес: французской оперы, немецкого идеализма, автомобильных двигателей, стрельбы из лука, высокорискового парашютного спорта и садоводства. Упор на автономию, обнаруживаемый в формализме, здесь все еще присутствует, поскольку Шелер интерпретирует любовь или страсть как цель в себе, пусть даже и не находящуюся вне всякой критики. Однако это больше не автономия человека этического, для которого мир является пустым фоном, но автономия составных реальностей, таких как человек-парашют или человек- мотор. Последствия этого колоссальны, поскольку отныне собственно человек этический — это больше не хозяин собственного долга, стремящийся допустить как можно меньше ошибок, а страстный исследователь определенных областей, доводящий свой энтузиазм до предела.