Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

Причина заключается в их отказе признать тяжелый труд и даже борьбу, неотделимую от процесса достижения коллективного соглашения по любому значимому притязанию на знание. С точки зрения веритистов, информированные люди делают одни и те же выводы на основе одних и тех же данных. Реальное социальное взаимодействие исследователей само по себе не имеет особого когнитивного веса. Оно просто закрепляет тот вывод, который в той же ситуации мог бы сделать всякий разумный индивид. Другие люди могли бы добавить какие-то данные, но они не могут изменить правила верного умозаключения. Противоположный – а именно ориентированный на постистину – взгляд на формирование консенсуса отличается откровенно «риторическим» характером [Fuller, Collier, 2004]. Он указывает на сочетание стратегических и эпистемических соображений в той ситуации, в которой актуальное взаимодействие сторон задает параметры, определяющие границы любого возможного консенсуса. Даже Кун, который ценил консенсус в качестве связующего элемента нормальной науки, занимающейся разгадыванием загадок, хорошо понимал его риторические и даже принудительные качества, проявляющиеся в самых разных областях от педагогики до коллегиального рецензирования. Наконец, обратимся собственно к вопросу риторической власти, связанной с формированием консенсуса в науке.

Подозрения относительно наличия консенсуса какого угодно рода появились у меня уже давно. Единственная глава моей докторской диссертации, вошедшая в мою первую книгу, была посвящена именно этой теме [Fuller, 1988, ch. 9]. Двойной вопрос, который я могу задать всякому, кто желает утвердить «научный консенсус» на чем бы то ни было, состоит в следующем: в силу какого авторитета и на каком основании делается такое утверждение? Даже Поппер, великий апологет науки, считал научные факты не более чем конвенциями, соглашение о которых принимается в основном для того, чтобы разметить временные остановки на бесконечном коллективном пути. С точки зрения специалиста по риторике, «научный консенсус» затребован только тогда, когда научные авторитеты ощущают, что для них возникла угроза, которую невозможно устранить обычными методами коллегиального рецензирования. «Наука» в конечном счете рекламирует себя в качестве свободнейшего исследования, предполагающего толерантность ко многим расходящимся и даже противоречащим друг другу исследовательским направлениям, которые должны совмещаться с актуальными данными, сохраняя возможность для пересмотра в свете новых, полученных в дальнейшем данных. В более общем смысле наука действительно демонстрирует эту спонтанную открытость плюрализму, хотя конкретные варианты, имеющиеся в наличии в данный момент, могут меняться. Конечно, некоторые направления исследований в тот или иной момент развиваются сильнее других. Для отслеживания подобных трендов можно использовать наукометрию, которая уподобляет «наблюдателя за наукой» аналитику фондового рынка. Но это логика скорее «мудрости толпы», чем «научного консенсуса», который должен казаться чем-то более авторитетным и уж наверняка менее волатильным.

Действительно, обращения к «научному консенсусу» становятся наиболее настойчивыми в случае тех вопросов, у которых есть две характеристики, возможно, всегда переплетенные друг с другом, но они в любом случае вытаскивают науку из отведенной ей зоны комфорта, зоны коллегиального рецензирования: 1) они по природе своей междисциплинарны и 2) они значимы для общественной политики. Вспомним об изменении климата, эволюции, о любом вопросе, который имеет отношение к здоровью. К «научному консенсусу» взывают в таких именно вопросах, поскольку они не сводятся к условиям «нормальной науки», в которых работает коллегиальное рецензирование. Защитнику ортодоксии диссиденты кажутся теми, кто «меняет правила науки» с той лишь целью, чтобы повысить убедительность собственных аргументов. Тогда как, с точки зрения диссидента, ортодоксия искусственно ограничивает исследование в тех случаях, когда реальность не соответствует ее дисциплинарному шаблону, а потому изменение в правилах науки, возможно, и правда становится пунктом повестки.

Здесь стоит обратить внимание на то, что защитники «научного консенсуса» обычно принимают в своей работе посыл, утверждающий, что согласиться с диссидентами хоть в чем-то значит дать волю социальной иррациональности масс. Ссылаясь на недавно возникшую науку (или псевдонауку) меметику, они полагают, что в социальном бессознательном таится некая антинаучная потенция. Такую антинаучную склонность обычно подпитывают религиозные чувства, которые грозят пробудить диссиденты, сведя, таким образом, на нет все те результаты, которых добился модерн.

Конечно, в рядах диссидентов можно встретить признаки религиозных настроений. Известным примером является «Стратегия клина» Discovery Institute , основанная на работе Филиппа Э. Джонсона [Johnson, 1997], в планах которой было притупить «методологический натурализм» как «тонкое острие клина», что позволило бы вернуть США к их христианским корням. Само ее существование помогло изничтожить аргументы в пользу школьного преподавания концепции разумного замысла в деле «Кицмиллер против Школьного округа Довер» 2005 г. Тем не менее паранойя ортодоксии недооценивает способность модерна – в том числе и современной науки – поглощать и инкорпорировать диссидентов, укрепляясь в самом этом процессе. Тот факт, что теория разумного замысла смогла конвертировать креационизм в научную валюту, полностью отказавшись в своей аргументативной стратегии от Библии, следует считать подтверждением этой мысли. Сегодня дарвинистам приходится прилагать еще больше усилий, чтобы разбить эту теорию, что можно видеть в их все более изощренных опровержениях, которые часто заканчиваются тем, что дарвинисты уступают определенные пункты, попросту допуская то, что данные оппонентов они трактуют по-своему, без обращения к «разумному дизайнеру».

Короче говоря, сама идея «научного консенсуса» в эпистемологическом плане переоценена. Она, очевидно, должна нести некую бόльшую нормативную силу, чем все то, что может случиться на этой неделе на переднем краю научных мод. Однако какова ожидаемая продолжительность жизни теорий, вокруг которых объединяются в тот или иной момент времени ученые? Например, если современная теория утверждает, что планета должна пережить климатическую катастрофу в ближайшие 50 лет, что случится, если климатические теории сами переживут катастрофу через, скажем, 15 лет? Конечно, «катастрофа» – это, возможно, слишком сильное выражение. Данные, скорее всего, останутся неизменными и даже обогатятся, однако их общее значение может радикально поменяться. Кроме того, этот факт широкая публика может и не заметить, поскольку ученые, согласившиеся с последним консенсусом, – именно те, кто принимает также следующий. А потому они подчистят коллективную историю, описывающую, как и почему произошли эти изменения, то есть произойдет упорядоченный переход на манер династического престолонаследия.