Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

Как мы уже отмечали, эту историю скрепляет именно то, что является основным симптомом эпистемической переоценки научного консенсуса, а именно совершенно необязательное обращение к «истине» или «поиску-истины» (то есть «веритизму») как к чему-то, этот консенсус обеспечивающему. Однако даже самые упорные защитники консенсуса считают, что он должен быть построен . Этот оборот отлично согласуется с обычным социально-конструктивистским пониманием того, что представляет собой консенсус. И нет ничего неправильного в попытках согласовать общественное мнение с определенными фактами и ценностями, даже на большой шкале, на которую указывает идея «научного консенсуса». Это вопрос обычной политики. Однако, какой бы консенсус при этом ни фабриковался – какими угодно средствами и на каком угодно спектре мнений, – он не обладает «естественной» легитимностью. Более того, он не соответствует какому-то предзаданному идеалу истины и не складывается из некоей неизменной «материи истины» [Fuller, 1988, ch. 6]. Это социальный конструкт, вот и все. Если консенсус продержится определенное время и на определенном пространстве, его устойчивость не будет связана с тем, что он был благословлен или сориентирован «Истиной»; скорее, он будет результатом обычных социальных процессов и связанных с ними форм мобилизации ресурсов, то есть множества внешних факторов, которые влияют на ключевые моменты той или иной игры.

Представление о том, что консенсус в эпистемологическом плане обладает в науке более светоносным статусом, чем в других частях общества (где его можно просто списать со счета, признав «групповым мышлением»), является артефактом рутинного переписывания истории, которым ученым занимаются, когда нужно сомкнуть ряды. Как отмечал Кун [Kuhn, 1970; Кун, 1977], ученые преувеличивают степень доктринального согласия, чтобы дать толчок деятельности, которая в конечном счете поддерживается обычными механизмами дисциплинарных норм и повседневных рабочих практик. Работа Куна помогла породить миф консенсуса, возможно, с его молчаливого согласия. И правда, когда в бытность в Кембридже я занимался изучением истории и философии науки у Мэри Хессе (около 1980 г.), представление о том, что окончательный консенсус по правильной репрезентации реальности мог бы послужить трансцендентальным условием возможности научного исследования, всячески пропагандировалось, чем мы были обязаны модному тогда философу Юргену Хабермасу [Habermas, 1971], льстившему своим англоязычным поклонникам цитатами из старого американского прагматика Чарльза Сандерса Пирса, которого он называл источником своей идеи. Исторический ревизионизм, даже когда им занимаются философы, всегда начинается с себя.

Понять «постистину» с точки зрения тех, кто выдвинул ее на позицию слова 2016 г. Оксфордского словаря английского языка, и правда очень хочется. Как мы отмечали, слово это в таком ругательном смысле означает тех, кто отказывается прислушиваться к разуму и фактам, обращаясь вместо них к помощи эмоций и предрассудков. Однако социологу знания такая формулировка кажется слишком самонадеянной, чтобы быть истинной. В конце концов, люди, которых обычно клеймят, связывая их с «постистиной», – начиная со сторонников брекзита и заканчивая последователями Трампа – в целом смогли обойти экспертов в их собственной игре, пусть даже им еще предстоит взять под контроль все поле игры в целом. По крайней мере, на эмпирическом уровне это указывает на то, что эксперты не так рациональны и не так уж опираются на факты, как они сами о себе думали, а сторонники постистины не настолько эмоциональны и предвзяты, как думали о них эксперты.

Я сам разделяю сторонников «истины» и «постистины» в соответствии с тем, играют ли люди по правилам актуальной игры знания или же они пытаются изменить правила игры себе на пользу. В отличие от сторонников истины, которые играют по существующим правилам, сторонники постистины желают такие правила изменить. По их мнению, то, что считается истиной, соотносится с игрой знания, которая в данный момент разыгрывается, а это значит, что в зависимости от того, какая именно игра ведется, некоторые стороны получают преимущество в сравнении с другими. Постистина в этом смысле является хорошо знакомой социально-конструктивистской позицией, и многие аргументы, применяемые сегодня для защиты «альтернативных фактов» или же «альтернативной науки», так или иначе выдают такое происхождение. Они говорят о мирах, которые могли бы быть или все еще возможны, каковая возможность как раз и составляет предмет модальной власти.

Когда Питер Бергер, закрепивший социологическое применение термина «социальное конструирование» в своей классической работе «Социальное конструирование реальности», написанной вместе с Лукманом [Berger, Luckmann, 1966; Бергер, Лукман, 1995], в 2007 г. умер, его обличители не преминули связать его с ментальностью постистины, поскольку в 1970–1980 гг. он получал финансирование от американского табачного лобби. Действительно, кампанию против курения он изображал в качестве прежде всего морального крестового похода, проанализированного им в статье, вошедшей в знаменитый сборник научных работ в защиту курения «Курение и общество» [Tollison, 1985]. Дело в том, что запрет курения в общественных местах предполагал – как причину или следствие – значительный сдвиг в способах осмысления людьми публичного и приватного пространства, не говоря уже о том, что они оценивают само курение как особое занятие. И запрет действительно привел к изменению правил игры, самих норм обычного социального взаимодействия [Collins, 2004]. Это, в свою очередь, позволило наделить фактические данные, свидетельствующие о негативном влиянии курения на здоровье, бόльшим весом, чем могли бы иметь какие-либо преимущества общительности и расслабленности, связываемые ранее с этим занятием.

Нет сомнений в том, что Бергер и правда был мыслителем постистины. Это позволило ему с самого начала признавать то, что более поздние защитники «научного консенсуса» против курения [Oreskes, Conway, 2011] могли признать лишь нехотя, а именно что любой публичный спор – в том числе и основанный на вопросах науки – является в то же время спором о концептуализации самих категорий спора и позиции, занимаемой нами, как только эти категории приняты. Проблематичность курения зависит от того, в каком смысле понимается сама эта практика – преимущественно как выбор личного жизненного стиля или же как проблема общественного здоровья. Конечно, эти две интерпретации тесно связаны друг с другом в плане последствий.