Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

В XVIII в. скептический взгляд Бэкона на академическую жизнь получил полное признание, что привело к различным схемам реорганизации академического знания под лозунгом освобождения человека от авторитета традиции. В частности, большую роль сыграло предложение Бэкона обосновать разделение дисциплинарного труда разницей наших психических способностей, дабы максимизировать их стихийную синергию, хотя в те времена нейробиология еще только зарождалась [Darnton, 1984, ch. 5]. Поскольку же Бэкон и его более поздние последователи были по-прежнему убеждены в том, что человек – творение Божье, они были уверены, что только зашоренность других людей, а именно духовенства, контролировавшего университеты, стояла на пути бесконечного прироста знаний и благосостояния, обещанного будущим.

В конечном счете, даже если открытия рекламируются в качестве нового откровения самой природы, обычно не слишком сложно найти несколько прецедентов такого открытия, притаившихся в работах прошлого, на которые никто не обращал внимания. Конечно, каждая из таких работ может оставаться частичной, однако можно добиться их правильной комбинации, из которой выводится инновация. Этого может оказаться достаточно в качестве рабочего определения «подготовленного разума» – подготовленного к научному открытию в смысле Пастера. В таком случае «открытие» – это просто высокотехнологичная версия платоновского припоминания ( anamnesis ), благодаря которому результат определенного эксперимента подталкивает нас вспомнить то, что мы уже знали, хотя и в неявной форме, а потому позволяет нам использовать с максимальной отдачей «нераскрытое публичное знание».

В эпоху Просвещения представление о том, что другие люди стоят на пути общечеловеческого прогресса, нашло отклик в значительно более широких кругах общества, что часто приводило к революционным последствиям. В частности, это привело к переходу от капиталистической ментальности к социалистической, если говорить о модернизации политэкономии. Рабочим термином стала «организация». Как еще до Маркса понял граф Анри де Сен-Симон (1760–1825), считавшийся утопическим социалистом, всемирно-историческая задача капитализма была бы решена лишь наполовину, если бы он ограничился низвержением феодальных привилегий, сковывающих свободную торговлю. В дополнение к этому производство само должно быть организовано «флагманами отраслей», способными собрать таланты, чтобы получилось целое, намного превышающее сумму составляющих его индивидов.

В таком случае врагом является не просто невежество, но привычка , понимаемая в качестве второпорядкового невежества, которое отражается в обычных паттернах поведения. Коллективизированная привычка составляет «традицию», устойчивость которой отражает неспособность видеть альтернативные способы комбинирования знания ради получения более эффективных и мощных результатов, что в терминах данной книги можно считать недостаточным использованием «модальной власти». Отсюда вытекает требование: не только дать людям шанс испытать удачу на рынке, но также, что более важно, обеспечить флагманов промышленности научными ресурсами, чтобы разведать скрытые таланты людей и обеспечить последних возможностью применить на практике свои способности, которые в XX в. стали называться «человеческим капиталом» [Fuller, Lipinska, 2014, ch. 3]. В следующем разделе мы будем обсуждать это общее умонастроение, назвав его «военно-промышленной волей к знанию».

Организационную атаку Сен-Симона, вдохновившую два ведущих движения современности, именующих себя прогрессивными, а именно позитивизм (через Огюста Конта, секретаря Сен-Симона) и марксизм, можно лучше понять, рассмотрев ее в качестве переноса ненависти капитализма к ренте как форме создания богатства с собственности на землю и самопринадлежность. Получается, что ваш недоиспользованный человеческий потенциал является таким же предметом критики, как и недоиспользованная земля, которой вы владеете. Конечно, эти две ситуации нельзя диагностировать или исправлять одним и тем же способом, но они обе составляют моральный затор, который общество должно прочистить. Такое понимание нормативного равенства между собственностью на землю и собственностью на самого себя началось с попытки Жан-Жака Руссо универсализировать легалистскую трактовку «собственности», ставшую нормой в Европе раннего Нового времени. Ее интеллектуальное наследие можно проследить в причудливой истории понятия отчуждения, из которой возникло современное понимание различия субъекта и Другого.

Вся эта линия мысли приходит к своему завершению в наши дни благодаря тенденциям к поиску ренты в академических дисциплинах, занимающих онтологическую зону, расположенную между собственностью на землю и собственностью на самого себя. В этом контексте процессы коллегиального рецензирования не просто удостоверяют предложенные притязания на знания, но и, что важнее, создают права на коллективную собственность, предоставляемые лишь той академической дисциплине, которая провела эту процедуру удостоверения. В результате более поздние исследователи обременяются необходимостью отдавать долг уважения такому заверенному знанию, без которого они не могли бы подтвердить собственные притязания на знание. Такую процедуру удостоверения, порождающую коллективные права на интеллектуальную собственность, на которую ставится ярлык удостоверяющего академического журнала, можно считать либо добавлением стоимости к исходному притязанию на знание (то есть «созданием актива»), либо же просто извлечением прибыли из монопольного условия учета такими удостоверяющими инстанциями данного притязания на знание (то есть «поиском ренты»). Одним из первых это различие начал исследовать Кин Берч [Birch, 2017].

Тот факт, что обычно это различие в мотивах процесса удостоверения остается незамеченным, отражается в капиталистическом скепсисе по отношению к регуляторам рынка, призванным, скажем, обеспечивать безопасность, поскольку у подобных курсов есть склонность тормозить конкуренцию. Регуляторы заявляют, что обеспечивают контроль качества товаров и услуг, находящихся в обороте, но стандарт часто задается на более высоком уровне, чем готовы принять сами игроки рынка, а потому он сужает их пространство взаимодействия. Конечно, регуляторы рынка заявляют, что говорят от лица третьих сторон, которые могут понести ущерб от совершенно свободной торговли (от того, что экономисты называют «негативными внешними эффектами»). Однако сами эти третьи стороны обычно никто не спрашивает; скорее, регуляторы просто считают, что они уязвимы. Так, современный патернализм скрывает грубое представление о том, что люди не способны самостоятельно определять тот уровень риска, который они готовы принять в неопределенной ситуации. «Принцип проактивности», который будет обсуждаться в последней главе, был разработан в том числе и для того, чтобы подорвать эту лицемерную позицию.