Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

Последний пункт не вполне тривиален, ведь Парето, судя по всему, считал, что принцип 80/20 является чуть ли не естественным законом человечества, поскольку общество независимо от того, с чего начинает и какой путь выбирает, в конечном счете выруливает на ту же общую траекторию или приходит к той же тенденции, что и остальные. В общей теории систем это называется «эквифинальностью», которая в античные времена связывалась с сильно выраженным фаталистическим настроем, а в современности, наоборот, со столь же сильными прогрессистскими настроениями [Fuller, 2015, ch. 6]. В результате уже в его времена читать Парето как политического автора стало сложно, хотя его справедливо считают своего рода либералом.

Мой собственный, достаточно взвешенный взгляд состоит в том, что Парето был не так уж далек от британских фабианцев и других движений, считавших, что «элиты» – это в каком-то смысле неотъемлемая часть человеческого бытия, хотя интересный политический вопрос заключался в том, на каком именно основании они формируются. Фабианцы, которые частично опирались на Платона, а частично – на сторонника евгеники Фрэнсиса Гальтона, считали, что таким основанием должно быть «достоинство», понимаемое в качестве способности достижения результатов в той или иной социально значимой деятельности, что близко к психометрическому пониманию интеллекта, которое в начале XX в. как раз входило в моду. На этом основании можно рационально организовать общество в целом. Парето, очевидно, не согласился бы с фабианцами в том, что результатом такого процесса может быть истинно эгалитарное общество – в идеях или в поступках. С точки зрения Парето, в этом как раз и заключалось главное лицемерие социализма. Действительно, после включения Маркса в социологический канон в 1960-х годах откровенный отказ Парето от эгалитаризма сделал из него фигуру, обсуждать которую социологам стало неудобно.

Тем не менее даже в первоначальной трактовке Парето принцип 80/20 может интерпретироваться в пользу либо льва, либо лисы. Это различие можно понять на одном примере, сравнив установки по отношению к землевладельческой экономике конца XVIII – начала XIX в. в Британии, ставшей главным предметом классической политэкономии. Карл Поланьи назвал произошедшие в них изменения «великой трансформацией» [Polanyi, 1944; Поланьи, 2002]. Читателю, когда он будет оценивать сильные и слабые стороны обычного режима производства знаний в академии, следует иметь это в виду.

Львы в концепции Поланьи – это землевладельцы-тори, отличавшиеся выраженным и совершенно неприкрытым патернализмом, который оправдывался тем, что они правили как наместники Бога в его земных владениях. Они решали, какая часть земли должна обрабатываться, а какая – стоять под паром, и какую долю урожая справедливо отдать тем, кто над ним работал. В те годы, когда производительность угодий не дотягивала до ожидаемых величин, урожай распределялся так, чтобы работники не померли с голода. Землевладельцы действительно вершили на земле Божий суд. Поланьи обычно относился к ним с большей симпатией, чем было нормой в современный ему период. В те же времена, когда работал Поланьи, обычно склонялись к тому, что Герберт Баттерфилд назвал «историей вигов» по имени политических противников тори в парламенте. Виги олицетворяли собой постепенное размывание наследственных прав, обосновывающих руководящую роль тори, которое к началу XIX в. привело к созданию свободного рынка труда и демократического представительства, что стало одним из этапов поступательного движения к человеческой свободе.

В описании Поланьи, лисы – это виги и их преемники-«либералы», герои классической политэкономии, чье понимание нормативности было привязано к внешним стандартам, в частности к законам. Это особенно ярко иллюстрировалось определением республики как «власти законов, а не людей», говоря словами отца-основателя США Джона Адамса. Хотя слова Адамса сегодня повторяют часто и с почтением, мысль Поланьи состояла в том, что, когда этот тезис был впервые сформулирован, он понимался в качестве призыва к такому правлению, которое больше напоминало бы игру, доступную для каждого, кто может и хочет играть по правилам. Не нужно было быть потомком семейства землевладельцев, как того требовало мировоззрение тори. На одном уровне это определенно означало освобождение. Но также это влекло риски для тех, кто собирался вступить в игру, ведь им часто приходилось опираться лишь на свою сообразительность, а ее не всегда хватало, когда и если они проигрывали. Эта идея получила яркое развитие у Маркса, в его идее эксплуатации, отражавшей то, как капиталистам удалось обратить «законы» политэкономии в свою пользу и против рабочих. Неудивительно, что в этом новом дивном лисьем режиме настолько выросли статус и сложность права как профессии, которая стала господствующей силой в современной политике. Например, юристами были более половины американских президентов.

Прежде чем заняться академическим производством знания, надо сделать короткое замечание о контрастирующих нормативных подходах, разделяемых тори и вигами как сторонами спора, которое поможет читателю сориентироваться в дальнейшем. Мировоззрение тори исходит из достаточно оптимистического взгляда на человеческую жизнь, согласно которому каждый может по-своему добиться успеха, если признает место, отведенное другому. Если при этом и предполагается «равенство», то лишь в смысле взаимоуважения, то есть такое, благодаря которому отношения сеньора и крепостного сохранялись столетиями. С этой точки зрения все проблемы в человеческой жизни проистекают из преходящего неравновесия в этой системе взаимозависимости, которое, однако, со временем должным образом исправляется. Мировоззрение вигов предполагает гораздо меньше доверия к устоям человеческого существования. С их точки зрения, мир тори держится на самом деле на угрозе силы, какую, скажем, сеньор обычно безо всякого стеснения применяет к проштрафившемуся крепостному. Из этого следует мысль, которая вполне открыто обсуждалась в статьях «Федералиста», ставших основой для Конституции США, о том, что людям нельзя доверить самоуправление, если нет достаточного правового контура для их деятельности. Но как только такой контур создан, они могут свободно играть с системой, пытаясь использовать ее в своих целях, что и попытался сделать Трамп, пока с несколько ограниченным успехом.

Теперь применим те же аргументы к академическому производству знания. В этом случае львами оказываются те, кто защищает свойственное академии общее чувство генеалогической преемственности, определяемой инстанциями alma mater («мать-кормилица») или Doktorvater («отец-доктор»), так что, получается, выпускники лучших учебных заведений и лучшие преподаватели обладают безусловным правом на более серьезное отношение к себе – в плане как их потенциала, так и результатов, показываемых ими в роли производителей знания. Но предположим теперь, что какой-то успешный академический ученый избежал этой крайне зависимой от траектории системы «кумулятивного преимущества», как его вполне справедливо назвал Мертон [Merton, 1968], – например, благодаря тому, что отучился в маргинальном университете. К такому человеку относятся как к аномалии, которую надо нивелировать, объяснив ее, скажем, постдокторскими стажировками или другими случайными аффилиациями с институтами, более тесно связанными с предписанным порядком вещей. Собственно, в свете таких объяснений статус-кво закрепляется и освящается самой своей способностью к «самоисправлению», как у тори.