Стив Фуллер - Постправда: Знание как борьба за власть

В обычном случае те же самые вопросы могут рассматриваться и в судебных решениях. Иногда судья принимает «поворотные решения», которые могут отменять прошлые постановления суда, но в любом случае они создают прецедент, на основе которого должны приниматься решения в будущим. Если вернуться к рассматриваемому примеру, Филлипс могла бы сказать, что футбол долгое время подрывал свой дух и что запретить следует не только «минометный» удар, но и некоторые другие более ранние нововведения. (В американском конституционном праве это было бы аналогично истории судебной интерпретации гражданских прав после принятия XIV поправки, по крайней мере, если считать от решения Верховного суда по делу 1954 г. «Браун против Совета по образованию», которое отменило предшествующие судебные постановления, интерпретировавшие «равные» права в том смысле, будто они допускают расовую сегрегацию.) Конечно, Филлипс могла бы вынести более ограниченное решение, заявив просто, что «минометный удар» – слишком большой шаг в развитии игры, которая до сего момента сохраняла свой собственный дух. Или же она могла бы попросту постановить, что «минометный удар» не противоречит духу игры, вот и все. Аргументы, использованные для оправдания любого такого решения, стали бы упражнением в прояснении того, что же означает «дух игры».

Все эти соображения заставляют нас глубже продумать то, что же, собственно, означает именование науки «игрой». Можно показать, что это по меньшей мере значит, что наука – это прежде всего автономная деятельность в том смысле, что она имеет четкие границы. Если кто-то знает, играет он в футбол или нет, точно так же он знает, занимается он наукой или нет. Конечно, воздействие такой игры на все остальное общество остается открытым вопросом. Например, когда были придуманы особые учебные заведения и введены программы получения степеней, призванные обучать людей «науке» (и здесь я подразумеваю наиболее широкое академическое значение этого термина, то есть Wissenschaft ), особенно когда они получили поддержку и финансирование национальных государств, наука стала источником решающего эпистемического авторитета почти во всех областях практической политики. По-настоящему серьезные очертания этот процесс стал приобретать только во второй половине XIX в.

Примерно так же можно было бы вообразить историю футбола, которая развивалась бы, например, по образцу современных Олимпийских игр, где крупные политические единицы стали проявлять интерес к развитию Игр как к способу решения их давних проблем, которые в противном случае могли бы вылиться в насилие, возможно, даже массовое. В самом деле, Олимпийские игры можно было бы проводить по четкому графику, сделав из них своего рода сублимированную версию мировой войны. В этом возможном мире футбол – как один из представленных видов спорта – выполнял бы функции, для которых ныне используется вооруженный конфликт. В этом случае спорт мог бы черпать вдохновение у различных научных «гонок», в которых велась холодная война, в частности, у гонки за освоение Луны, которая стала весьма успешной версией этой стратегии в реальной жизни, поскольку смогла предотвратить глобальную ядерную войну. Ее интеллектуальным остатком является то, что мы все еще называем теорией игр.

Бейкер и Орескес [Baker, Oreskes, 2017] небезосновательно придрались к аналогии, проведенной Дэвидом Блуром [Bloor, 1976], между скепсисом социального конструктивизма по отношению к трансцендентным концепциям истины и ценности и скепсисом, с которым австрийская школа экономики (как и большинство экономистов в целом) относится к самой идее «справедливой» цены, понимаемой в качестве некоего нормативного идеала для реальных цен. Здесь, собственно, скрывается не просто аналогия. Альфред Шютц, учитель Питера Бергера и Томаса Лукмана, знаменитых авторов работы «Социальное конструирование реальности» [Berger, Luckmann, 1966; Бергер, Лукман, 1995], присоединился к Фридриху Хайеку в качестве члена кружка Людвига Мизеса в межвоенной Вене, поскольку учился у него на юридическом факультете [Prendergast, 1986]. Рыночные трансакции служили очевидным образцом для идеи «социального конструирования». Эта мысль стала ясной уже Адаму Смиту и еще больше прояснилась в работах самого Бергера [Fuller, 2017], причем сегодня его продолжает весьма убедительно развивать историк экономики Дейрдра Макклоски, в последнее время – в своей феноменологической истории торговой жизни [McCloskey, 2006; 2010; Макклоски, 2018].

Однако, критикуя аналогию Блура, Бейкер и Орескес упускают самую соль: когда представители австрийской школы и другие экономисты говорят о нормативном статусе реальных цен, они понимают рынок в несколько идеализированном смысле; следовательно, для его выражения необходим термин «свободный рынок». Об этом моменте следует помнить, поскольку он восходит к той нормативной повестке, которая конкурирует с отстаиваемой Бейкером и Орескес. В результате постепенного утверждения неолиберализма во второй половине XX в. эта нормативная повестка прояснилась – она заключается, в частности, в том, чтобы освободить рынки, что позволит установиться реальным ценам.

Здесь следует подумать о том, что в подобном «свободном рынке» есть прямое соответствие между ростом числа поставщиков и большей степенью свободы покупателей, поскольку он не только снижает цену, но также заставляет покупателей уточнять свой выбор. Именно в этом и заключается образовательная функция, выполняемая рынками, – в общем социальном обновлении в смысле просвещенческой миссии, которую в начале XVIII в. отстаивали Смит, Кондорсе и другие авторы [Rothschild, 2002]. То есть рынки защищались в качестве эффективных механизмов поощрения обучения, так что «руку» в выражении «невидимая рука» следует понимать прежде всего в качестве руки наставника. В этом контексте «реальные цены» – это просто актуальные эмпирические результаты рынков в «свободных» условиях. Вопреки Бейкеру и Орескес, они не соответствуют некоему априорному трансцендентальному царству «справедливых цен».

Однако рынки не «свободны» в требуемом смысле, пока государство стратегически блокирует определенные спонтанные трансакции, например, вводя особые тарифы для всех поставщиков, кроме официально лицензированных, или же позволяя определенному подмножеству агентов рынка организоваться так, чтобы можно было навязывать тарифы чужакам, желающим выйти на рынок. Другими словами, свободный рынок – это не просто более низкие налоги и меньший объем регулирования. Это еще устранение субсидий и предупреждение формирования картелей. Следует напомнить, что «Богатство народов» Смит писал против «меркантилизма», то есть против экономической системы, в чем-то напоминающей «социалистические» системы, которые неолиберализм попытался свергнуть, призвав к «свободному рынку». На самом деле, один из первых неолибералов (известных также как «ордолибералы») Александер Рюстов придумал в 1930-х годах выражение «либеральный интервенционизм», под которым подразумевал значительную роль государства в освобождении рынка, например, путем расформирования охраняемых государством монополий [Jackson, 2009].