Клайв Стейплз Льюис - Чудо [сборник]

Не знаю, можно ли рассматривать Древня как «портрет художника в юности»; но если бы он услышал, что некоторые ныне отождествляют Кольцо Всевластья с водородной бомбой, а Мордор – с Россией, он, по-моему, вновь стал бы жаловаться на «торопливость». Интересно, как долго росли Древень и мир Древня? Навряд ли так же быстро, как современные, государства меняют своих «врагов общества номер один»; навряд ли так же быстро, как современные ученые изобретают новые виды вооружений. Когда Толкин приступил к работе над «Властелином Колец», ядерных бомб не было и в помине; а ныне Мордор – в осовремененном облике – маячит у наших берегов. Но из толкиновского текста ясно следует, что Саурон вечен: война Кольца – лишь звено в поистине бесконечном ряду подобных войн. Пока нам хватает мудрости, и мы боимся бесповоротного торжества Саурона, когда «не станет больше песен». Но снова и снова приходят подтверждения тому, что «повеет страшным ветром с востока… и от лесов ничего не останется». И, победив в очередном сражении, мы не должны забывать, что эта победа – не окончательная. Тому, кто во всяком литературном произведении ищет мораль, нужно искать ее именно здесь: в отказе от безудержного оптимизма, равно как и от черной безысходности, во имя проникновения в суть человека – в ту неизменную суть, которую прославили героические эпохи. Тут особенно ощущается духовное родство «Властелина Колец» со скандинавскими сагами: бьют не иначе как молотом, но с состраданием.

«Но почему, – спросят меня, – почему, если вам хочется высказать серьезные соображения о человеческой природе, о реальных людях, почему необходимо для этих целей придумывать некую фантастическую страну, страну-небывалию?» Потому, отвечу я, что для Толкина наша реальная, повседневная жизнь имеет героический, даже мифический оттенок. Обратите внимание на то, как он обрисовывает своих персонажей. В реалистическом произведении потребовалось бы «описание характера», а Толкину достаточно назвать своего персонажа эльфом, гномом или хоббитом, и все становится ясно. Вымышленные существа доступнее и «прозрачнее», нежели подлинные люди; проще разглядеть, что у них внутри. А что касается человека в целом, человека как части вселенной, разве можно познать его до тех пор, пока он не предстанет перед нами в облике героя сказки? Во «Властелине Колец» ратник Эомера «зеленую траву» противопоставляет «легендам», точно сны – яви. На что Арагорн отвечает: «Бывает, что не различишь… Ты говоришь, по зеленой траве? Вот тебе и сказка средь бела дня!»

Ценность мифа заключается в том, что он возвращает всему окружающему ту смысловую насыщенность, которая скрыта от глаз людских «завесой обыденности». Ребенок с удовольствием уплетает мясо, представляя, что это бизон, только что подстреленный из лука; обычной же говядцны ему вовсе не хочется. И этот ребенок мудрее многих взрослых. «Окунувшись» в вымысел, мясо словно сделалось более сочным, более, если позволительно так выразиться, настоящим. Если вам надоел привычный пейзаж, взгляните на его отражение в зеркале. Торя пути в страну мифов, унося туда с собой хлеб, яблоки, серебро и золото, уводя лошадей и собак, мы вовсе не убегаем от реальности. Наоборот – мы открываем ее для себя заново. Пока наша память хранит образы персонажей книги, реальные вещи видятся зримее, отчетливее. «Властелин Колец» уносит в миф не только яблоки и золото; эта книга мифологизирует добро и зло, бесчисленные опасности, подстерегающие людей на каждом шагу, наши тревоги и радости. Сквозь миф мы видим их гораздо резче. Не думаю, что Толкин мог написать свою книгу иначе.

«Властелин Колец» слишком оригинален и слишком глубок, чтобы выносить по его поводу окончательное суждение, да еще после первого и единственного прочтения. Но мы сразу понимаем: эта книга что-то с нами сделала. Мы стали иными. И хотя нам приходится себя ограничивать – ведь прочесть все попросту невозможно, жизнь чересчур коротка, – я нисколько не сомневаюсь, что со временем «Властелин Колец» окажется среди тех книг, не прочесть которые нельзя.

Перевод Н. Трауберг

Многие теологи определяют чудо иначе. Я не собираюсь поправлять их; я просто беру простое, «обычное» понимание чуда, ибо так будет проще говорить о том, о чем, наверное, и думает «обычный» читатель, когда он берет книгу о чудесах.

См. Первое приложение.

Если какая-нибудь часть природы беззаконна и неупорядочена, слово «чудо» становится там бессмысленным.

Кассиан говорит о нем: «Senex mente confusus» (Гиббон, гл. 47).

«Символ веры» святого Афанасия.

См.: св. Иоанн Златоуст. О непостижимом (цит. по: Отто Р. Идея священного. Приложение I).

См.: св. Афанасий Великий. О воплощении, VIII.

Кол. 1; Ин. 1:4.

Когда министр просвещения всячески восхваляет религию и одновременно борется с христианством, не надо думать, что он лицемер или просто дурак (в обычном, мирском смысле слова). Он искренне ценит религиозность и видит, как христианство мешает ей.

«Описательный перечень», №IV.

«Наука и современный мир», гл. II.

См. «Апологию Раймонда Себундского».

Мне указал на нее каноник Адам Фокс.

Я не говорю в этой книге о чудесах Ветхого Завета, потому что слишком мало знаю. Мне кажется (именно кажется, я совсем не убежден в своей правоте), что тут подойдет такая аналогия: как мир долго готовился к Воплощению Бога, так и Откровение о Боге явилось поначалу в виде мифа, а позже постепенно сгустилось и воплотилось в истории. Я отнюдь не считаю, что миф – перевранная история (как думал Евгемер) или прелесть бесовская (как думали философы Возрождения). На мой взгляд, миф – реальный, но, так сказать, несфокусированный отсвет Божией правды в человеческом воображении. У евреев, как и у всех народов, была своя мифология, но они – народ избранный, и мифология у них избранная, Господь избрал ее нести самые ранние священные истины; завершилось это в Новом Завете, где истины совершенно историчны. Достоверность того или иного рассказа – совсем другое дело. По-моему, хроника жизни Давида почти так же исторична, как и Евангелие от Марка или Деяния, а книга Иова в этом смысле прямо противоположна ей по самой своей сути. Отметим еще две вещи: 1) как Бог, воплотившись, совлекся Своей славы, так и истина, опускаясь с небес мифа на землю истории, несколько умаляется. Поэтому Новый Завет неизбежно прозаичнее и даже «скучнее», а Ветхий – во многом значительно скучнее языческих повествований; 2) как Бог, воплотившись, остался Богом, так и миф остается мифом, когда делается фактом. История Христа будит в нас не только исторический интерес, но и воображение. Она обращена к ребенку, поэту, дикарю, а не только к мыслителю и к моралисту. В сущности, она ломает стенку между детским и взрослым у нас в мышлении.