(Эмиль Ален - Прекрасное и истина

Итак, Ален, как и Декарт, мечтал о достижении истинного знания о вещах. В поисках же точки отсчета, так сказать, всеобщего познавательного процесса (следуя в этом уже примеру Конта) на первое место среди наук он выводил астрономию – как видно, по причине наглядности (на мой взгляд, всего лишь кажущейся) ее предмета: так, он высказал вполне контовское предположение о том, что, «по-видимому, когда люди смотрели вверх, у них и возникла впервые мысль о позитивном знании»[91]. (Правда, данное суждение, вероятнее всего, относится – прежде всего или даже исключительно – к древним людям, по мнению Алена, даже в своих познавательных устремлениях руководствовавшимся лишь страстями; см. об этом выше.)

В то же время для философа крайне важна в некотором роде паскалевская мысль, в соответствии с которой «…знание подразумевает понимание того, каким образом самый маленький объект связан со всем мирозданием…»[90]. Здесь, по-видимому, коренится и этим объясняется интерес философа, проявлявшийся им ко всей окружающей его действительности «в деталях» (о чем также говорилось выше). В первую же очередь, если не исключительно, философ стремился не к постижению природного мира, не к раскрытию тайн субстанции, не к обнаружению ответов на традиционные для философии онтологические и гноселогические вопросы, но к максимально глубокому пониманию самого человека и общественного бытия, вернее, функционирования первого в сложнейшем контексте второго, представлявшегося ему хаотичным и непредсказуемым: «…это в небытии имеются ранги; небытие организовано прекрасно.

Бытие же отвергает организованность, которая есть упорядоченность»(61–62), – не боясь обвинений в парадоксальности утверждал он.

Однако если Ален столь серьезно относился к неорганизованности и неупорядоченности (а следовательно, и к противоречивости и даже к антиномичности) окружающей нас действительности, понимаемой как мир человека, то можно предположить, что ему было недалеко и до, как минимум, «мягкого» агностицизма, поскольку в рамках подобного отношения к реальности фактически утрачивается надежда увидеть вещи «ясно и отчетливо», а мечты о господстве рациональности на фоне согласия с тем, что «нет такого порока, который нельзя было бы представить добродетелью…»[246], выглядят малоубедительными. Что ж, таким образом можно прийти к гипотетическому выводу, что сама жизнь вносила существенные коррективы в «философские чаяния» последнего европейского оптимиста и гуманиста, каковым являлся, а точнее стремился быть – насколько ему это было доступно, Ален.

Поразительно, но несмотря на все свои знания и жизненный опыт «Ален был оптимистом. Он твердо – кому-то покажется, что даже слишком безоглядно – верил в прогресс, в торжество здравых сил жизни, в ее способность к саморегуляции» [43] Зенкин С. Н. Учитель здравомыслия. С. 4. . Я, честно говоря, не столь категоричен в своих суждениях по этому вопросу (см. также об этом ниже), даже несмотря на то, что мне приходится возражать близко знавшему Алена А. Моруа, который писал, что «мы оба – Ален, а вслед за ним и я – поклялись отставаться оптимистами, ибо, если не поставить себе за правило во что бы то ни стало быть оптимистом, тотчас же будет оправдан самый мрачный пессимизм» [44] Моруа А. Надежды и воспоминания. С. 226. . Да, в целом аленовский оптимизм неоспорим и, на мой взгляд, прежде всего свидетельствует о том, что сам философ был в высшей степени честным, порядочным, открытым, добрым и все же, наверное, немного наивным человеком. Но ведь и мудрый Сократ был убежден (кстати, как и Ален), что нравственность напрямую обусловлена тем знанием, которым обладает индивид!

Воспитанный на достижениях Античности, с ее праздничным мировосприятием, с исключительностью ее роли в формировании и развитии возрожденческой и просвещенческой мировоззренческих парадигм, в выработке принципов гуманизма и демократии, в утверждении беспредельной веры в разум и творческие силы человека, а иначе говоря – в созидании классической европейской культуры, Ален признавался: «Если бы мне вдруг пришлось написать трактат о морали, то на первое место среди наших обязанностей я поставил бы хорошее настроение. …Лучшее, что мы можем сделать для любящих нас, – это быть счастливыми»[48, 213], – полагал он. А формула счастья, подкрепленная клятвой, которую «надлежало принести ему» (счастью. – К. А .), очень проста и, как уже говорилось, «состоит из одного слова: надежда» [45] Моруа А . Ален. С. 366. , потому что «надеяться – значит быть счастливым»[83].

À propos: с этим, пожалуй, трудно спорить. Даже столь очевидный пессимист, как Ф. Кафка, признавался самому себе: «Будь я посторонним человеком, наблюдающим за мной и за течением моей жизни, я должен был бы сказать, что все должно окончиться безрезультатно, расстратиться в беспрестанных сомнениях, изобретательных лишь в самоистязании. Но, как лицо заинтересованное, я – живу надеждой» [46] Кафка Ф. Дневники. 25 февраля 1915 г. .

В связи с затронутой темой свое слово, конечно, сказал и тот педагог и моралист, чей голос очень часто звучал в текстах Алена: «Нам следовало бы ввести в школе особый предмет – искусство быть счастливым»[65], – фантазировал он, вполне обоснованно настаивая на том, что «доброта – это радость. Любовь – это радость»[49] (что, к сожалению, отнюдь не исключает присутствия в ней, в любви, и гораздо менее привлекательных чувств и переживаний). Выступая, по сути дела, принципиальным оппонентом библейского Экклесиаста и беря себе в союзники стоиков и эпикурейцев, философ утверждал, что «думать о печали – значит преумножать ее; думать о ненависти – значит увеличивать ее; думать о желании – значит усиливать его»[119]. Идя от Сократа и соглашаясь с точкой зрения самого выдающегося ученика последнего, он писал, что «основная мысль Платона заключается в том, что с того момента, когда человек начинает управлять самим собой, он становится добрым и полезным для других людей, даже не думая об этом»[366].

И все-таки оптимизм Алена не столь прост, как может показаться на первый взгляд: «Надо верить, надеяться и улыбаться;

и при этом трудиться, поскольку человеческая природа такова, что, если не сделать основным жизненным принципом непобедимый оптимизм, все перейдет тут же во власть черного пессимизма»[181], – объяснял он. Отсюда проистекает, пожалуй, главная особенность аленовской надежды, которая состоит в том, что последняя оказывается исключительно деятельной , а именно: надеяться имеет право только тот, кто прилагает все свои силы и способности, для того чтобы его планы были реализованы.