(Эмиль Ален - Прекрасное и истина

Я, как и Конт, настаиваю на двойном смысле слова «народ»,

[ «Он (Конт) различает человечество как совокупность народных, семейных и личных элементов: это у него humanité с малою h – и Человечество как существенное действительное и живое начало единства всех этих элементов – Humanité c большою H, ou le Grand Être (или Великое существо)» [401] Соловьев В. С. Идея человечества у Августа Конта // Соловьев В. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 575. . По Конту, «Великое Существо есть совокупность прошлых, будущих и настоящих людей, которые свободно способствуют усовершенствованию всеобщего порядка» [402] Comte A. Systéme de politique positive (цит. по: Арон Р. Этапы развития социологической мысли. С. 145). . «Если “человечество состоит скорее из мертвых, чем из живых”, то не потому, что статистически мертвых больше, чем живых, а потому, что лишь те составляют человечество, живут в его памяти, которую мы должны любить, кто достоин того, что Конт называл субъективным бессмертием» [403] Арон Р. Этапы развития социологической мысли. С. 129. . Ср.: Ален. Мнемозина .]

заключающем в себе целый урок политики. Счастлив тот, кто знает, что он говорит. Прудон, человек вдохновенный, об одном философе своего времени счел нужным сказать, что тот писал нехорошо и что это о многом говорит. Хорошо писать – не значит ли это уметь развивать мысль в соответствии с родственностью слов, которая содержит в себе глубокое знание? Аристотель в своих наиболее сложных исследованиях считает необходимым сказать: «Это звучит нехорошо».

Нынешние памятные дни вновь привлекают всеобщее внимание к лику Данте,

[В сентябре 1921 г. исполнилось 600 лет со дня смерти великого поэта.]

столь явно выражающему суровость и горестность. Размышляя в связи с этим о той эпопее, которая, исходя из самых глубин, возносит нас на свое аскетическое небо,

[Речь идет, конечно, о «Божественной комедии», об описываемом в ней пути, которым следуют ее автор и его проводник Вергилий и который пролегает через ад и чистилище, а завершается в раю.]

я хотел понять, почему с первых же терцин мы движемся таким уверенным шагом, будто мощь, исходящая от деревьев в некоем лесу,

[ «Божественная комедия» начинается, как известно, со следующего авторского введения:

Таким образом, следует признать, что чувства, которыми окрашен текст Данте, не в полной мере соответствуют авторским впечатлениям, описываемым в эссе.]

убеждает нас в надежности почвы и девственности земной поверхности? Здесь более нет никаких условностей: это нетронутая природа. Вдали от рассудочного и коварного города. Это мужество прокладывает себе дорогу, а возвещает о нем особая ритмичность: через каждые три шага –

[Образное представление о трехстишиях – терцинах, которыми написана «Божественная комедия».]

остановка, для того чтобы оглядеться.

[Ср.: «И словно тот, кто, тяжело дыша, На берег выйдя из пучины пенной, Глядя назад, где волны бьют, страша, Так и мой дух, бегущий и смятенный, Вспять обернулся, озирая путь, Всех уводящий к смерти предреченной» [405] Там же. 22–27. .]

Я следую за этим надежным проводником, за этим мулом с жилистыми ногами.

[А Данте, как известно, следовал за Вергилием: «Он двинулся, и я ему вослед». Ален же представляет себе, что следует как за первым, так и за вторым (см. также ниже).]

Что же я вижу? – Человечество и себя самого, худшего и лучшего, а также самого заурядного представителя этого человеческого мира, и без тех соответствующих случаю приготовлений, которые вызывают ужас. Однако предстающий перед нами ад подает нам надежду – правдивостью зрелища, уже самим чистилищем и отражением небесного свода, наполненного мыслями; именно это и обещал нам упоминавшийся упругий ритм. Останавливайся только на мгновенье, говорит он, здесь всего лишь пути и переходы. Тот, кто вглядывается в себя, судит себя; тот, кто судит себя, спасает себя. Во всем этом сокрыто подлинное испытание убеждений человека. Спуститься, для того чтобы вновь подняться. Все то, что мне так близко, все то, что есть я сам, предстает передо мной как зрелище, но как бы отстраненно и в отрыве от меня. Благодаря помощи поэта Данте следует за Вергилием, а я следую и за тем, и за другим, подобно тому как козочка следует за песней пастуха.

Этот мир преисподней, мир теней всегда был точным воспроизведением человеческих мыслей и бесплотных страстей, которые вначале, по-видимому, содержали эти мысли. На пиршество, устроенное для душ Улиссом, сбежались лишь худые и изголодавшиеся тени.

[Ален вспоминает гомерову «Одиссею», где рассказывается о том, что намеревавшийся спуститься в царство Аида Одиссей (Улисс) предварительно принес жертвы:

Это было время, когда обуреваемый страстями человек в какой-то степени освободился от ярости и страха благодаря вымыслу о где-то пребывающем – то далеко, то близко – и странствующем по облакам боге. Уже большой прогресс. Ибо, лишенный способности к какой-либо самооценке, народ-ребенок, народ-фетишист нежен, набожен, предан, бесчеловечен, груб – в зависимости от настроения и обстоятельств; поэтому он, собственно говоря, и не вспоминает о себе; скорее, он просто вновь принимается за свое. В отличие от этого боги Гомера, ослепляющие нас своим внешним видом, старательно располагают перед нашим взором такие бесплотные сущности, как Зависть, Месть и Славу. Так, тень Ахилла рассматривает свою жизнь как зряшную мешанину различных элементов. «Я предпочел бы быть слугой на ферме – но на земле, чем Ахиллом среди теней».

[У Гомера Ахиллес говорит посетившему его в царстве мертвых Одиссею:

Такова первая этика – чуть приподнявшаяся над отчаянием, хотя и не питающая никакой надежды, ибо в истинном отчаянии отсутствует какое бы то ни было размышление. Здесь все еще царит Фатальность, но она, по крайней мере, подвергается осуждению.