Ален Бадью - Истинная жизнь

Чего хочет современное общество, брошенное на откуп монстру капитализма? В сущности, оно добивается только двух вещей: чтобы все, по возможности, как можно больше покупали, а коли такой возможности нет, как минимум сидели тихо и не рыпались. Для этого не нужны идеи ни о справедливости, ни о лучшем будущем, да и вообще любые мысли, не связанные с деньгами. Но ведь истинная мысль в принципе не может быть предметом товарно-денежных отношений. А поскольку в нашем мире в расчет принимается только то, что имеет твердую цену, то лучше всего вообще отказаться от любых мыслей и идей. И единственное, что в этом случае остается, это подчиниться миру, который говорит каждому из нас так: «Потребляй, если тебе есть на что; если же нет, заткни пасть и исчезни». В итоге после упразднения компаса в виде идеи, мы вынуждены жить монотонной жизнью, лишенной всяких ориентиров.

Традиционное общество в этом отношении радикально отличается от нынешнего: оно зиждется на вере, а значит, и на некоей идее. И подавление в этом случае сводится не к тому, чтобы жить без идеи, а чтобы в обязательном порядке следовать идее, в общем случае религиозной. Императив в подобной ситуации звучит так: «Живи в соответствии именно с этой идеей, но ни с какой другой». В то время как императив нынешний, повторю еще раз, выражается фразой: «Живи вообще без идеи». Вот почему в последние сорок лет все кому не лень говорят о крушении идеологий.

По сути, в традиционном обществе императив сводится к простой максиме: «Стань таким же мужчиной, как твой отец, стань такой же женщиной, как твоя мать, и живи в соответствии с теми же идеями». В то время как современный императив можно сформулировать так: «Оставайся таким же человеческим зверьком, как сейчас, потакай своим маленьким желаниям и отказывайся от каких бы то ни было идей». Но для дрессировки такого животного в зависимости от того, о ком идет речь, о девочках или мальчиках, используются различные механизмы.

Скажем так: юноша должен жить без идеи, чтобы его мышление так никогда и не созрело. В то время как девушка должна жить без идеи для того, чтобы ее мышление созрело как можно быстрее, не дожидаясь зрелости, насколько тщетной, настолько и амбициозной. У юноши нет идеи, потому что он не стал мужчиной, у девушки – потому, что она слишком рано стала женщиной.

Давайте немного усложним эту ситуацию. Что в подобных условиях может случиться с миром? Он может превратиться в стадо тупых юношей-подростков, которыми будут ловко управлять женщины-карьеристки. В итоге мы получим ситуацию, идеально соответствующую жестокому, непонятному и тревожному миру, в котором мы живем: вместо идеи – голый материализм.

Но давайте все же вернемся к символам женственности в том виде, в каком их нам безостановочно навязывают, вместо исчезнувшего образа непорочной юной девы. В принципе набор таких символов, выработанных мужчинами в течение нескольких тысячелетий, можно свести к четырем основным: Служанка, Обольстительница, Возлюбленная и Святая.

Первая ипостась – это Служанка, то есть кто-то вроде домашнего животного, ответственного за производство и воспроизводство. В этом смысле женщина позиционируется где-то посредине между кругом собственно людей, которыми правит то, что Лакан называл Именем-Отца, и досимволическим царством зверей. Помимо прочего, такое бытие в качестве Служанки подразумевает материнство и служит материальным фундаментом для трех остальных. Вторая ипостась – это Обольстительница, сексуальная и опасная. Третья – женщина как эмблема любви и самопожертвования, отдающая мужчине всю себя. Четвертая – непорочная святая Дева, идеально подходящая на роль посредника.

Вот как вкратце выглядит традиционная четверка символов женственности. Женщина – это Служанка, Обольстительница, Возлюбленная и Святая.

В этой конструкции, абстрактной, но всеобъемлющей, больше всего поражает тот факт, что активной единицей здесь выступает не одна обособленная ипостась, а как минимум две. Литература о женщинах, созданная как мужчинами, так и представительницами прекрасного пола, буквально пестрит подобными примерами. Женщины в них то и дело разрываются между какими-нибудь двумя ипостасями. Так, служанка, мать семейства, в обязательном порядке должна быть обольстительницей, самой низменной формой которой всегда считалась блудница. Что и обусловливает мнение о том, что мужчина может относиться к женщине лишь двояко: либо как к Матери, либо как к Блуднице. Но опасная обольстительница не такова, чтобы совокупляться в страстном порыве любви. Этот образ лежит в основе многочисленных литературных произведений, живописующих конфликт между чистой и нечистой любовью, между любовью и страстью, а также между возвышенной влюбленной девушкой и ее коварной могущественной соперницей либо соперницей, ведущей распутный образ жизни. Не зря же ведь Гёте заканчивает своего исполинского «Фауста» такими словами: «Вечная женственность, тянет нас к ней». В действительности служанка становится женщиной, только если в ней есть что-то от обольстительницы, обольстительница обретает могущество только на берегах любви, а влюбленная возвышается только рядом с экзальтированной святой.

Но здесь присутствует и движение в противоположную сторону, возвращающее нас к отправной точке: возвышенная святая узаконивает повседневное отречение матери, в результате чего слово религии и морали без труда передается по цепочке из одних женских уст в другие. Вполне очевидно, что ключевым образом в нашем мире можно считать Деву Марию, вознесшуюся чуть ли не до божественного состояния, но в то же время превратившуюся в архетип матери – нежной, когда она смотрит на новорожденного сына, и скорбящей, когда держит на руках тело покойного. В конечном итоге этот возврат возвышенной святой к служанке-матери полностью меняет всю упомянутую выше четверку символов. Каким образом? Все дело в том, что каждый такой символ весьма замысловатым образом связан с каким-то другим. Поэтому можно сказать, что женщина всегда представляет собой некую случайную двойственность. Даже самая святая супруга в один прекрасный день может перестать таковой быть, уступив соблазну обольстить другого мужчину, лечь с ним в постель, став при этом очень опасной, причем до конца своих дней. В противном случае, если бы она была всего лишь женой и служанкой в доме, наивно сохраняя верность мужу, зачем ее надо было бы запирать, прятать и укрывать от посторонних взглядов? Но разве эта опасная обольстительница, скрывающаяся под личиной верной жены, не является той самой женщиной, которая, сжигаемая страстью, тайком бегает на свидания с мужчиной, готовая отдать за него даже жизнь? А если он вдруг умирает, не вверяет ли она в попытке спастись душу Господу, уезжая в какой-нибудь захолустный монастырь? И, проповедуя абсолютную верность и преданность, не становится ли там выспренной версией того, чем была в самом начале, то есть супруги?