Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

П. С.:На мой взгляд, все недоразумения и искажения, если только они не отражают личных намерений и упомянутых выше несвободных ассоциаций, проистекают от нежелания читать. Это находит свое выражение в том обстоятельстве, что почти никто из тех, кто доныне публично комментировал мою речь, не был готов принять во внимание ссылку, сделанную мной, – указаниие на то, что речь идет об «ответе», – о попытке эпистолярно ответить на названный «письмом» текст Мартина Хайдеггера, относящийся к 1946 году, – ответить на текст, который, в свою очередь, претендовал на то, чтобы стать ответом на впечатляющий вопрос, поставленный молодым французом Жаном Бофре [104] Жан Бофре (1907–1982) – французский философ, ученик, друг, исследователь и переводчик Хайдеггера. : «Как можно придать слову „гуманизм“ новый смысл? – Comment redonner un sens au mot „Humanisme“? » Ну, что это значило – сформулировать в 1997 году в Швейцарии или в 1999 году перед немецкой общественностью ответ на мысли Хайдеггера о гуманизме? После того что произошло в Германии осенью 1999 года, нам известно немного больше о тех рисках, которые связаны с попыткой ответить Хайдеггеру в том же ключе, в котором писал он. По крайней мере, косвенным образом выяснилось, насколько это взрывоопасно – предоставлять слово Хайдеггеру, если всерьез устраивать его диалог с близкими ему авторами – а именно, с Ницше и с Платоном, которые в моей речи выступают в роли приглашенных ораторов, оказывающихся в гостях у Хайдеггера. Все уже так свыклись с ситуацией, в которой действует правило: «Никогда больше никакой великой культурной политики!» А тут – отсылка к проблеме, при обсуждении которой никак не годится превращать себя в нечто мелкое и незначительное.

Начавшийся после этого скандал – доказательство того, что восприятие Хайдеггера в послевоенной Германии никогда не приводило к осмысленным результатам – ни на ранней фазе, ни на поздней, то есть ни в период уверений в приверженности его идеям, которые доминировали вплоть до начала 1960-х годов, ни в период отвержения, который начался с работы Адорно «Жаргон подлинности», и который, в общем и целом, продолжается и сегодня, и признак которого состоит в том, что сегодня фельетонисты считают себя вправе выносить морализирующие обобщающие суждения о мыслителе, который, без сомнения, может быть поставлен в ряд величайших представителей европейской философии, – о мыслителе, которого, вероятно единственного в нашем веке, можно, окидывая взглядом всю историю, поставить, не задумываясь ни на миг, в один ряд с Платоном, Августином, Фомой Аквинским, Спинозой, Кантом, Гегелем и Ницше. Приверженность и неприятие – это два вида и способа скверно обойтись с мыслителем, причем, как представляется, плохое обращение посредством неприятия – это у нас наиболее отработанный вариант. Предпосылка для этого – уже с давних пор совершенно искаженное восприятие. Имя Хайдеггера всегда оставалось у нас джокером в политико-нарциссической культуре дискуссии, которого разыгрывают, чтобы показать: мы – в лагере достойных людей.

Я должен, пожалуй, согласиться: моя попытка снова сделать Хайдеггера актуальным мыслителем, основываясь на самых сильных местах в его учении, в этой речи решительно провалилась. А именно: она провалилась потому, что я в своем тексте имел дело с двумя в высшей степени трудными вещами, о которых посмел утверждать, что разобрался с ними до конца, а это не соответствовало истине. Обе вещи весьма сильно влияли на понимание человека, были сильно заряжены идейно-политически и эмоционально. Первая трудность была связана с тем, что современно понятый человек как субъект в онтологическом плане спускается на одну ступеньку назад, вторая была связана с титанической битвой между душой и машиной, которая разразилась в высокотехнологической фазе истории. Тем самым налицо были две большие сложности, которые затрагивали две крайне чувствительные точки в человеческом или культурном плане – не важно, вместе или порознь. В любом случае, неверно было бы утверждать, что скандал был неизбежен. За два года до дебатов в Германии этот доклад уже был зачитан перед широкой публикой в Базеле, на утреннем театральном фестивале, а именно – как речь, завершающая долгую серию размышлений об аспектах гуманизма в условиях современности. Передо мной участниками этого лектория были Имре Кертес [105] Имре Кертес (р. 1929) – венгерский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе за 2002 г., которая была вручена «за творчество, в котором хрупкость личности противопоставлена варварскому деспотизму истории». , Иоахим Гаук [106] Иоахим Гаук (р. 1940) – политический деятель, президент Германии с 23 марта 2012 г. , Витторио Хёсле [107] Витторио Хёсле (р. 1960) – немецкий философ, ныне работающий в Университете Нотр-Дам. , Элизабет Бронфен [108] Элизабет Бронфен (р. 1958) – английская писательница и литературовед, занимает кафедру в Университете Цюриха. , Вольфганг Рим [109] Вольфганг Рим (р. 1952) – немецкий композитор и педагог. , Аннемари Шиммель [110] Аннемари Шиммель (1922–2003) – немецкий религиовед, арабист и иранист, крупнейшая исследовательница исламского мистицизма, переводчик восточной поэзии. , Витторио Лампу-жани [111] Витторио Лампужани (р. 1951) – итальянский историк и архитектор. и другие, так что у меня были все основания полагать, что публика будет настроена на рассмотрение темы «Гуманизм сегодня» во всей ее внутренней противоречивости. Эта серия докладов была опубликована в «Швабе Ферлаг» Базеля, издателем выступил Франк Гирк [112] Франк Гирк (1946–2008) – немецкий писатель и живописец. – инициатор того выступления в театре, – мне хотелось бы, чтобы немецкие фельетонисты взяли на себя труд рассмотреть все произошедшее в широком контексте, представляя все в целом. Тогда пришлось бы согласиться с мыслью о том, что клевета – всего лишь иное название рассмотрения вне контекста. Мой текст прочел вместо меня известный актер, потому что у меня тогда были проблемы с голосом, – и я прекрасно помню, что это происходило в атмосфере веселости и небезразличия, что вполне отвечало ироническому и в то же время серьезному тону всех выступлений. В исполнении профессионального чтеца очень хорошо проявился в первую очередь комизм пассажа из Платона и был блестяще подчеркнут легкий, шутливый характер моего обхождения с античным диалогом. Базельская публика веселилась – причем довольно шумно – во время этого блестящего фрагмента, от которого впоследствии впал в панику Хабермас, выразивший ее в неопубликованной, но прочитанной многими приватной рецензии.

Позвольте мне вначале кратко обрисовать первую трудность, интерпретируя которую, all things considered , нельзя было обойти вниманием вклад, внесенный Хайдеггером. Назовем ее, краткости ради, децентрацией человека. Именно об этом идет речь, когда Хайдеггер утверждает, что до сих пор существовавшая метафизика «недостаточно высоко» думала о человеке. О нем думают слишком низко вследствие того, что традиционно представляют человека как животное ( animal ) с добавлением разума. Достаточно высоко человек мыслится тогда, когда он понимается как тут-сущее, здесь-бытийствующее, то есть как существо, стоящее в просвете, в котором открывает себя бытие, или как существо, которое само есть просвет бытия. Я попытался очень кратко обрисовать движение мысли Хайдеггера после крутого поворота, в особенности – после Второй мировой войны, связывая этот поворот с крайне католически звучащим тезисом, что и в современном мире речь идет не столько о человеке, сколько о чем-то таком, что выходит за пределы человека и поднимается значительно выше, – о чем-то таком, для чего человек может служить только проводником, посредником, медиумом или резонатором – Хайдеггер говорит «пастырем» или «соседом», – а именно о бытии. Христианская традиция предпочла бы вести речь о Боге, но с момента появления Хайдеггера мы знаем, что следует избегать беззаботного отождествления Бога и бытия. Это не особенно сложные и довольно привычные мысли. Христианская традиция – там, где она была августинской, – сплошь пронизана теоцентрическим или теономным мышлением. Августинизм исходит из того, что у человека существует неизбывная тяга к извращенности, неискоренимая любовь к ложному, которая сводится к склонности ставить себя выше Творца, и это – до такой степени, что без движения Бога навстречу человеку, без Его инициативы никакого спасения просто не произошло бы, оно бы даже и не началось. В знаменитом вердикте, который Хайдеггер вынес во время беседы с Рудольфом Аугштайном [113] Рудольф Аугштайн (1923–2002) – один из самых известных и влиятельных немецких журналистов, основатель знаменитого журнала «Шпигель». – «Только какой-нибудь Бог еще сможет спасти нас», – можно услышать запоздалый отзвук августинского подхода. Тут дело не только в человеке – даже если бы дело было только в нем, это бы никак ему не помогло, потому что только Бог или только какой-нибудь Бог еще может спасти нас. Спасение человека собственными силами невозможно, как нас здесь настоятельно уверяют. Поэтому устраиваемые людьми революции не ведут ни к чему – таково было и таким остается основополагающее убеждение отставного революционера Хайдеггера с того момента, как он распознал чудовищную сущность нацизма и отошел от ложной революции и даже от революционной иллюзии вообще, – революции делают все еще хуже, потому что они с неотвратимостью берутся за дело опять-таки антропоцентрично, по-прежнему оставаясь в пределах фабрикующего подхода (gestell-immanent), и уже никогда не будут вершиться как судьба, представляя собой самоосуществление благодаря чему-то иному.