Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

Г. – Ю. Х.:Проводя такие параллели, Вы ставите современные процессы развития в религиозно-философский контекст, восходящий к раннему христианству. Мы явно способны воспринять новое лишь на таком историческом фоне. Но я спрашиваю себя: действительно ли мы поймем таким образом подлинную новизну?

П. С.:Позвольте мне, чтобы ответить на это возражение, сказать несколько слов о второй из упомянутых трудностей. Мы живем сегодня посреди того, что соответствует великой войне ради бытия, о которой упоминал Платон, – живем, будучи вовлеченными в спор о том, где проводить новые границы между тем, чтó относится к душе, и тем, чтó относится к машинерии, к машинному – или между субъективным и высшим механизмом. То, что эти границы надо пересмотреть, есть следствие развития современного естествознания, а также психологического и социологического просвещения. Я, присоединяясь к Готтхарду Гюнтеру, определяю онтологическое просвещение – основополагающий процесс современности – как эпохальный процесс доказательства, а именно – прогрессирующего доказательства того, что механике принадлежит значительно большая доля в общем составе сущего, чем то предполагали традиционная метафизика субъекта, метафизика духа и метафизика души. Доказательство этого обретает весомость по мере прогресса в производстве машин. Все больше и больше машинерии, все больше механического обнаруживают в самой что ни на есть заповедной зоне, в самом сердце того, что считали исконно относящимся к душе и исконно субъективным, – и обнаруживают тем больше, чем больше проникают в эту зону. Из этого следует, что люди вступили в эпоху, которая вырвет у них из груди сердце, совершенно не обращая внимания на что-то персональное, не вкладывая в это ничего личного, если они упорно будут держаться в плену старых и явно негодных уже различий, которые были заданы кодом метафизики. Посредством обнаружения механического в той сфере, которая казалась самой сердцевиной субъективного, будет обследовано едва ли не все, что как будто не поддавалось обследованию или не желало считаться доступным для обследования: отношение к ребенку, отношение к животному, отношение к собственному телу, включая его яйцеклетки и семенные клетки, отношение к эротическим переживаниям, отношение к чувствам и субъективным состояниям, отношение к языку и, наконец, отношение к Абсолютному, которое было дано нам в пограничных ситуациях рождения и смерти, кажущихся нам неподвластными.

Можно вспомнить, что и сегодня на большинстве знаков, зримо свидетельствующих о человеческой жизни, на могильных плитах и памятниках указываются оба места контакта с тем, что нам неподвластно, или с Абсолютным – дата рождения и дата смерти. Совершенно независимо от того, крест там стоит рядом, как это обычно бывает у христиан, или пирамида, которую устанавливают некоторые масоны, либо звезда, как ее можно видеть на надгробии Хайдеггера в Мескирхе, – даты рождения и смерти как таковые не отсутствуют никогда. Это – высшая маркировка, превзойти которую нельзя, – отмеченные точки соприкосновения случайного и безусловного. И тем не менее современность показывает, что пришли в движение даже эти метки мест нашего соприкосновения с тем, что не в нашей власти. Как ни одна цивилизация прежде, современная цивилизация стремится передвигать пограничные знаки. Рождение становится планируемым, смерть в определенных границах можно отодвинуть, тела оперируются в таких масштабах, которые невозможно было доныне представить, сексуальность и продолжение рода разведены и утратили прямую связь, чувства модерируются фармакологически, психические состояния формируются с помощью эстетических и фармакологических техник, логическое мышление, речь, перевод и многие другие ментальные операции могут быть записаны в виде компьютерных программ и повторены компьютером – этот список можно продолжить.

Какой урок можно извлечь из этих наблюдений? Они касаются катастрофических процессов с непрослеживаемыми культурно-историческими перспективами. Вероятно, сталкиваясь с такими вопросами, не следует выступать в роли дурака, который живет исключительно собственным умом и тут же дает на все вопросы свои ответы; для начала можно и посмотреть, что говорили об этих масштабных переменах величайшие авторы века. Если бы мне пришлось писать доклад о человекопарке еще раз, я построил бы его иначе: я бы сопоставил выдающиеся по интеллектуальной глубине высказывания двух мыслителей о двух величайших социальных катастрофах XX века; я употребляю сейчас слово «катастрофа» в двояком смысле, одновременно и как теоретическое описание перелома в процессе, и в обиходном смысле. Во-первых, я рассмотрел бы статью Поля Валери «La crise de l’esprit» 1919 года (с добавлением, сделанным в 1922 году), во-вторых, я снова обратился бы к письму Хайдеггера «О гуманизме» 1946 года. Два текста, каждый из которых на свой лад непосредственно трактует чудовищное. В обоих встает вопрос: кто, собственно, выступает субъектом кризиса? Кто вынесет какие-то уроки из произошедшего? И что это даст в результате тем, кто осмысляет эти события, – что даст их понимание? Оба автора, окидывая ретроспективным взглядом комплекс катастроф, выносят о них не столько моральные суждения, сколько вердикты о технике как подлинной силе, правящей миром. Валери сделал это в ключе теории цивилизаций, Хайдеггер – в форме критики гуманизма и критики субъективизма. Валери говорит: мы знаем теперь, что и цивилизация смертна и «что в пропасти истории есть место для всех». Это – тезис, значение которого все более и более возрастает с того момента, как он был сформулирован. У меня нет никакого сомнения в том, что его следует отнести к двум или трем абсолютным по своему значению формулам столетия. Он означает, и по неотвратимой логике своей, и в самом буквальном значении: смертен не только человек, как это считалось в греческой, христианской и гуманистической традиции; не только индивиды смертны, теперь смертна и цивилизация, которая должна рассматриваться как затея конечная и сомнительная, даже и после того, как она выдержала бедствия ужасающего кризиса. Валери совершил смелый поворот в теории и соотнес смертность и цивилизацию так, что наметилась экологическая проблема. Отныне целые культуры, целые сообщества с единым стилем существования – в особенности общества с высокими технологиями – вынуждены вести себя, сообразуясь со своей конечностью. Когда повышается внутренний риск самоуничтожения культуры, люди вынуждены осознанно относиться к своей силе и к ее применению. По крайней мере, со времени Первой мировой войны они должны отвечать на вопрос, вынесли ли они из того, с чем им пришлось столкнуться, какие-то познания о самих себе.