Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

П. С.:Да, использовать на немецком языке выражение «Blasen» («пузыри») в самом начале философского исследования об интимности – дело рискованное. Это создает опасность, что у многих слушателей и читателей в первую очередь возникнут урологические ассоциации, а во вторую очередь – как Вы отметили – представление о чем-то преходящем, ничтожном по значению, лишенном субстанции, которое связывается у нас с такими образами, как мыльные пузыри, воздушные пузыри, пустые словеса (словесные пузыри). Скандал Клинтона – Левински, пожалуй, не добавил уважения к этому слову. Но мне пришлось пойти на такой риск, мне пришлось допустить возникновение таких ассоциаций – ради того, чтобы прямо в заголовке открыто представить интенцию книги, ее направленность, я чуть даже не сказал – ее стратегию. Для меня дело сводилось к тому, чтобы как-то поспособствовать устранению сверхстойких наследственных пережитков метафизики субстанции и метафизики отдельной вещи, которые все еще крепко сидят в головах людей, – чтобы изжить представление, которое уже на протяжении двух с половиной тысячелетий ослепляет европейцев как грамматический мираж, повисший в воздухе, – представление о так называемом твердом ядре действительного. Субстанциональное мышление подбивало нас – едва ли не с тех времен, когда мышления еще даже почти и не было, – на то, чтобы искать существенное в мире и в жизни в том и только в том, что может быть схвачено как вещественное и отдельно сущее, в том, что наличествует материально и имеет четкую форму, в том, что постоянно сохраняется во встречающихся нам объектах и состояниях как их сущность, их эссенция. Следовательно, мы, как правило, понимаем существенное как вещно-онтологическое. Субстанция есть то, что соединяет мир воедино в самой глубине его, и только такие вещи и регулярности, которые имеют предикат субстанционального, заслуживают того, чтобы о них говорить, – по всеобщему мнению. В порядке вещей и в порядке слов царит одна и та же предустановленность, преднастроенность на надежное, реально-осязаемое (Handgreifliche), субстанциальное, основополагающее – и это соединяется с верой в то, что отдельные вещи, индивидуальные телесные объекты и личности образуют костяк действительного. В этом плане наша культура, в соответствии с ее философской грамматикой, выглядит точно так же, как во времена Аристотеля, устроенной абсолютно на принципах субстанциализма и индивидуализма, – и недавно произошедший поворот к функционалистскому и кибернетическому стилю мышления изменил здесь много меньше, чем иногда утверждают. В повседневности мы, как и прежде, твердокаменные – вера в твердое тело, в надежное базовое оборудование и метафизический индивидуализм сидят в нас глубже, чем все недавно разученные, в дополнение к этому, рассуждения об имматериальном, о медиа и о том серединном мире, который возникает между духом и силиконом и называется информацией.

Если я поставил в центр своих размышлений образ пузыря, то это сигнализирует о намерении всерьез заняться ревизией фетишизма субстанции и метафизического индивидуализма. Это означает, что мы начнем с самого хрупкого и с самого заурядного, мы начнем с пространства, которое сотворено дыханием, с тонкостенной структуры, непрочность и прозрачность которой дают понять, что мы не опираемся на какую-то основу и не ищем надежной опоры в каком-то фундаменте, а уж тем более – в каком-то внешнем или внутреннем основоположении, но чувствуем склонность к тому, чтобы ощутить свою причастность к парению в воздухе – словно ребенок, который пускает через колечко мыльные пузыри и с воодушевлением смотрит на собственные художества – пока эти переливающиеся всеми цветами радуги творения не лопнут.

Если сформулировать то же самое, не прибегая к образам, можно сказать так: философское предназначение «Сфер I» состоит в реализации замысла – обратиться к категориям «отношение», «связь», «свободная неопределенность» как своего рода висение в воздухе, то есть к категориям, которые третируются философской традицией и считаются в ней второстепенными, и показать их во всем их взаимопроникновении-сосуществовании и пребывании в некотором «между», поднять их статус до первостепенного, так называемые субстанции и так называемых индивидов рассмотреть только как моменты или полюса в истории свободного парения и висения в воздухе. Но сделать все это замышлялось не в форме философского диалога, которая обрела популярность среди теологов, а в форме беззатейливой и общедоступной (profanen) или антропологической теории разделенных пространств или субъективных полей.

Г. – Ю. Х.:Если присмотреться, то, совершая такой маневр, Вы всего лишь последовательно продолжаете то, что делали в каждом своем произведении: во всех тех местах, где утвердилось закоснелое и ограниченное, где укоренился, как Вы это называете, фетишизм субстанции, Вы снова открываете пространство, чтобы разработать гибкие формулы для современного самопознания, чтобы опробовать фигуры пульсирующего и виталистского мышления. Для Вас дело явно сводится к тому, чтобы максимально расширить это, как Вы его называете, созданное дыханием пространство, ввести свободно парящее движение – и при этом отважиться на экспериментальные комбинации, на новые обращения к самому древнему и далекому. Как-то раньше Вы говорили об «упражнениях, направленных на подрыв абсолютизма истории и абсолютизма обобществления». Вы намеревались привлечь «внимание к движению, уводящему в сторону». Вместо того чтобы воспринимать человека только как существо, которое в готовом виде существует в-мире [133] Отсылка к понятию М. Хайдеггера – «в-мире-бытие». , Вы обращаете свой взор к майевтике [134] Термин «майевтика», который представляет собой древнее название акушерства, «искусства повивальных бабок», нацелен на то, чтобы указать сходство подходов Слотердайка и Сократа. Этот древнегреческий мудрец называл свое философствование майевтикой, говоря, что его мать была повивальной бабкой, помогая людям разродиться, – и он тоже помогает людям разродиться мыслью. Упоминание майевтики – явный комплимент собеседнику: Слотердайк говорит в «Сферах» о связи будущей матери и плода, но вовсе не занимается майевтикой в сократовском ее понимании – он говорит сам, не добиваясь того, чтобы разговорились другие. , к рождению как приходу на Землю, к созданию миров, к бытию-человека-в-сферах.

Где именно произошел переход от Вашей «Критики цинического разума» (1983), от Вашего «Евродаосизма» (1989), от Ваших рассуждений в «Опыте на себе» (1996) о том, что продолжает существовать необходимость создания теории революции, – к этому самому новому, парящему в воздухе свободному и безосновному движению в первом томе «Сфер», к этому теперь еще более радикально выражающему себя в своей открытости мышлению? Может, здесь были и какие-то биографические мотивы? И прав ли я, предполагая, что между Вашими новейшими работами и Вашими прежними книгами существует определенный разрыв?