Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

Я не хочу говорить более подробно о теоретических основаниях моего скепсиса по отношению к понятию «сопротивление»; ограничусь следующим: я работаю над концептом психоиммунологии, в котором такие феномены, как защита, сопротивление, замыкание в закрытых системах, имеют совершенно другое значение, чем в схоластике психоанализа. К этому можно добавить, что принадлежащие к истории науки предпосылки возникновения пары понятий «толкование – сопротивление» или «восприятие – сопротивление» еще долго будут оставаться в значительной степени непроясненными. Жан Старобинский [234] Жан Старобинский (р. 1920) – швейцарский филолог, историк культуры Нового времени, литературный критик. издал недавно, в 1999 году, прекрасную монографию о паре понятий: «Действие и реакция», из которой можно почерпнуть много поучительного о психоаналитической энергетике, а также о политической семантике. Из этого обзора «приключений одной пары понятий», как гласит подзаголовок, становится ясно, в сколь высокой степени с конца XIX века бессознательное представлялось как инертное, реактивное и даже реакционное начало, от которого желали, чтобы оно прогрессивно равнялось на первого в строю, на передового человека. В туманных высказываниях Фрейда о «консерватизме бессознательного» еще слышится отзвук этого. После 1789 года все повели себя так, будто ничего не хотели больше знать о законе строгой симметрии между акцией и реакцией, действием и противодействием в ньютоновской картине мира. Во имя прогресса была введена асимметрия, которая морально отделила от питательных животворных источников силы реакции и дискредитировала их политически и психологически. Это интересная общая черта у Маркса, Ницше и Фрейда – попытка изменить симметрию между акцией и реакцией, действием и противодействием в пользу акции, действия. Несмотря на это, сопротивление может быть и окружено сияющим нимбом благородства, если оно направлено против политических угнетателей – как это было во французском мифе о résistance . И немецкая философия субъекта временами работает с благородным понятием сопротивления, определяя субъекта как нечто такое, что «противостоит», «сопротивляется», например, умиранию или самоуничтожению в природе и всем формам определения себя чужими. Томас Манн в «Волшебной горе» толкует сущность гуманизма так: это – сопротивление безалаберным и распутным искушениям регрессии и смерти. Одно и то же слово обозначает нечто, заслуживающее того, чтобы быть отвергнутым, и нечто приветствуемое. Путаница становится еще большей, когда – как это было в ходе немецкого спора историков – о национал-социализме говорят, что он в какой-то мере был и реакцией и движением сопротивления против большевизма. Здесь одни понимали выражение «сопротивление» как описывающее и объясняющее, а их оппоненты усматривали в нем оправдание и нелегитимную категорию. Понятие «сопротивление» вызывает великую неразбериху, и до тех пор, пока нет свободного обзора всего семантического поля, с этим выражением следует обращаться очень осторожно. Здесь постоянно смешиваются физические и моральные концепты, и одни подменяются другими. Луман, пожалуй, сказал бы, что это – концепт опасный, поскольку способен спровоцировать конфликт.

Еще одно, последнее, замечание о взаимосвязи между сопротивлением и иммунизацией: то, что доныне дискутировалось с использованием наивных понятий «обучение» и «просвещение», во многих случаях подразумевает не что иное, как довооружение когнитивных иммунных систем с целью защиты от новых концептов. Учат по большей части только тому, как отразить следующую провокацию новым, используя интеграцию. Это можно продемонстрировать на материале истории современной критики общества, которая уже давно служит только одной цели – тренировке иммунной системы, призванной обеспечивать невосприимчивость общества к критике.

Но чтобы возвратить нас на поле терапии, скажу: недавнее исследование успешности показало, что почти что все продолжительные и сколько-нибудь серьезно практиковавшиеся виды лечения – с бóльшими или меньшими отклонениями – дали в итоге те же самые квоты успешности и неуспешности. Из этого можно сделать вывод, что методы и их обоснования имеют лишь побочное значение. Суть исцеления состоит, пожалуй, в терапевтической ситуации как таковой, то есть в том, что она оказывает на большинство людей позитивное влияние, и оно выражается в том, что эти люди – после периода, в который они запускают себя и пренебрегают собой, испытывая психические лишения, – спустя некоторое время оказываются способными поговорить о себе серьезно с личностью, которую они принимают всерьез. Все остальное – побочное и надстроечное; единственное, что идет в счет, – это основополагающая диалогическая ситуация: в климате доброжелательного внимания с несомненно конструктивным визави оказаться в состоянии выразить в языке свою собственную путаницу и неразбериху. При этом – если все пройдет хорошо – будет обретен опыт, который позволит тебе позитивно занять место Другого. В конфликтологии нечто подобное называется «процесс достижения мира». С точки зрения этого основного почти безразлично, какой именно род профессионализаций развивает терапевт как сторона взаимодействия. Здесь есть великие варианты и, кстати сказать, также заслуживающие внимания предварительные упражнения и пробы, имевшие место в истории. В «Сферах I» я напомнил о том, как развивались техники установления близких отношений раньше – в период возникновения буржуазного общества. Уже в XVIII веке требовались научные предлоги, если люди хотели вступить в «магнетический контакт» и обновить свою душу [235] Магнетизм – название гипноза на ранних стадиях его развития. Слотердайк подчеркивает, что на практику введения в транс требовалась общественная санкция, а она давалась, если предлагалось научное обоснование ее необходимости. . Стабилизировавшаяся система обеспечения дистанции Я в обществах XIX века заставляет специально обосновывать необходимость ситуаций, в которых люди вступают в близкий контакт, и наилучшим обоснованием и оправданием по сей день считается научно закодированная терапевтическая цель.

Г. – Ю. Х.:В том, что Вы сказали, я нахожу особенно поразительным один момент: в самом деле, невозможно понять, почему мы, по большей части, начинаем психологически рассматривать тех, кто уже родился, а не тех, кому родиться еще только предстоит. В связи с этим можно сослаться на пример из области этнологии. В японском и корейском календаре беременность засчитывается как первый год жизни плода, так что при рождении ребенок уже может праздновать свою первую годовщину.