Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

В противоположность этим авторам, Вы, создавая теорию сфер, осуществляете полный разворот. Вы не только практикуете такой образ письма, который свидетельствует об отказе от всех видов романтизации суверенного одиночки, но и отвергаете такую романтизацию на теоретическом уровне. Вы ищете суверенность в диадических формах – и делаете ставку на резонанс и взаимодополнение, а не на разрыв и одиночество.

П. С.:Это Вы хорошо подметили. Подход, при котором первичен резонанс, заставляет меня вести войну на два фронта: с одной стороны – против психологов и философов нормализации, включая всех тех типов, которые прекрасно чувствуют себя в комиссиях по этике и на конгрессах по философии, а с другой стороны – против героев и романтиков одиночества из числа последователей Ницше, Хайдеггера, Батая и других – с которыми, впрочем, меня многое сближает. Оба вида противостояния на свой лад полны смысла, в них мне отвечают взаимностью. Я отвергаю профессорскую философию постольку, поскольку она хочет быть чем-то бóльшим, чем она способна быть, – хотя и отношусь с уважением к некоторым случаям, в которых интерпретаторы истории идей поднимаются почти до уровня первоисточников, – хотите услышать, кто именно? – право, лучше мы воздержимся от называния имен. И я отвергаю героизм теоретиков одиночества вопреки всей его притягательности – или, скорее, ради всей его притягательности. Разумеется, для меня ясно, что XX век в самых интересных его аспектах – это эпоха эстетического героизма. Все эти йоги, эти комиссары, эти революционеры, эти исполненные серьезности деятели, эти участники эндшпилей создают силовое поле экстремизма, от притяжения которого не так-то легко освободиться. Герои столетия – авторы, притязающие на то, что они способны выносить куда больше одиночества и бессмыслицы, чем простые смертные. Но, на мой взгляд, всему свое время – и этот образ мышления имел право на существование. Мы приближаемся к тому обстоянию дел, при котором все, скорее, идет к тому, чтобы мыслить диады, резонансы, слои, поля, – и вплоть до того уровня, когда даже само чудовищно-небывалое выступит под Знаком Двух – не вызывая вынужденной ассоциации с героическим одиночеством. Поскольку мы еще хотим признавать выдающуюся роль, которую играют герои, пара для меня представляла бы более привлекательную героическую структуру, чем одинокий диссидент, который погружен в мысли о своей гибели, – причем пара как в ее связности, так и в трудах, направленных на отделение друг от друга. Ясно, что при таком взгляде на вещи я теряю из вида целый сегмент современных интеллектуалов, и среди них – несколько наиболее интересных. Но чему быть – того не миновать. Борер – один из представителей этой героической сцены, у которых, когда они слышат слово «пара», руки тянутся к револьверу.

Г. – Ю. Х.:Примечательно, что эта атака на Ваш образ философствования исходит от того, кто достаточно часто подвергался таким же атакам – и как отверженный в научном мире, не входящий в академические круги; и как мыслитель, идущий вразрез с теми направлениями, которые приняты в науке и культурной политике; и как тот, кто презирает систему «добрых и честных людей»; и даже как «младоконсерватор». Именно он и встает теперь на защиту школярской философии и начинает преклоняться перед академическими фетишами. Борер, которого я в других контекстах научился ценить как автора с острым умом, в своей иронической заметке «Мифология, а не философия», напечатанной в недавно вышедшем номере «Меркурия», энергично вступается за те схемы, которые превратились в наезженную колею, и ратует за их закрепление. Его полемические возражения звучат так, будто он враз отказался от всего, что он ценил в авторах, которым отдавал предпочтение, – и теперь, после его поворота, все они должны считаться создателями мифов, а не философами, и в первую очередь – его любимый автор Эрнст Юнгер [239] Эрнст Юнгер (1895–1998) – немецкий писатель, мыслитель и офицер, внесший значительный вклад в военную теорию. Один из главных теоретиков консервативной революции. . Так, например, он говорит, что используемые Вами образы и языковые формы в высшей степени мифологически релевантны, однако годны по большей части лишь для романов; ваши «риторические фигуры» годятся для «прекрасного стихотворения», но не для новой философии бытия; Вы – не философ, а «священник», «мистагог», наконец, даже «вождь, ведущий к мистерии». Право же, все это, вероятно, может быть лучшей похвалой автору – но, если оставить это в стороне, надо отметить, что по определениям такого рода видно, как это мышление движется, словно по проторенной колее, по дуалистическому клише, не будучи способным выйти за его пределы. И бур разом превращается во фрезу [240] В оригинале игра слов, которая заключается в обыгрывании фамилии Борера – «Bohrer» в переводе означает «бур, сверло» (а также «бурильщик») – этот образ ассоциируется с проникновением в глубину; «фреза» (и «фрезеровщик») – это тот, кто стачивает лишнее с поверхности, не проникая вглубь, – и в прямом, и в переносном смысле. – он использует самые древние уничижительные клише, с помощью которых homo academicus обороняется от свободного ума и принижает все то, что ему кажется у Вас «субъективным», во всяком случае – «поэтическим» или, еще хуже, «спиритуальным», а потому «производящим неприятное впечатление». Выражение говорит само за себя: его собственное чувство неловкости превращается в критерий, достаточный для того, чтобы дискредитировать более свободные формы. Он упрекает Вас главным образом в том, что Вы хотели разрушить достигнутую в современной философии, в частности – в немецком идеализме, дифференциацию понятий, а в результате впали в веру в образы, причем чувствуете себя защищенным мифологией «бытия» Хайдеггера.

П. С.:Выдумывая все эти басни, Борер вносит себя в список скверных читателей, по-видимому не боясь дурного соседства. Что касается его упрека в мифологии, то возникает вопрос: неужели этот автор забыл все, что он знал о Старой Системной Программе Немецкого Идеализма, о Новалисе и Фридрихе Шлегеле, о Брохе и Музиле и о других авторах XX века, которые делали попытки синтеза рефлексии и повествования. Хотелось бы думать, что он встретил тип нарративной и эвокативной философии в первый раз и отреагировал на это как одичавший ученик Поппера [241] Карл Поппер (1902–1994) – австрийский и британский философ и социолог, один из самых влиятельных философов науки XX в. . По поводу таких внезапных попыток сбить цену можно лишь покачать головой и промолчать – если, конечно, в них нет, как Вы утверждаете, чего-то симптоматического и типичного для нашего времени. Попытка критики, предпринятая Борером, представляет собой хрестоматийный пример того, как респектабельно инакомыслящий, чудаковато-консервативный культуролог перестает придерживаться своей позиции в современном культурном поле и скатывается в ряды реакционеров. Тогда он подвергает нормализации и себя самого, желая спасти свою шкуру. Мне думается, что я понимаю суть происходящего. Погрузившись с головой в прасубъективное – словно во время крещения, – я перешел ту границу, на нарушение которой автор его типа должен был прореагировать. Тут оказался под угрозой его персональный миф, подверглась опасности его уникальная героическая поза. Я испортил ему удовольствие – возвышенно существовать в мужественном одиночестве. Иначе невозможно объяснить выпад человека, который всего несколько лет назад жаловался на то, что немецкие интеллектуалы утратили способность к иронии, – и который сейчас, кажется, потерял всякую легкость ума. Он сильно сдал интеллектуально – в сравнении со своим прежним умением реагировать. Я понимаю, конечно, что он находится в сложном положении: ведь он принадлежит к той психокультурной формации, которая за последнее время в большей или меньшей степени потеснена и отодвинута в сторону. А он все еще ведет себя так, будто только что вышел из окопов с Фихте и Юнгером в ранце и вынужден сменить стальную бурю битвы на бурю рефлексии. Едва такие люди заслышат о диадическом, у них сразу же закрываются наглухо все поры. Они научились у хорошо тренированных идеалистов, как следует относиться к самому себе, к своему собственному Я, – а их тут подбивают мыслить резонансы с Другими и проникновение в Других. Здесь-то записная ирония и проходит. Давайте наведем полную ясность: я очень ценю Борера, несмотря на испытываемое им в настоящий момент раздражение. Я могу понять его позу, может, даже могу и уважать ее, по крайней мере – находясь на некотором удалении. В своем воображаемом музее я отвожу Бореру – как личности и как типу – место в ряду интеллектуалов, которые играли в героев и в этом качестве заняли место в истории. Герои с незапамятных времен представляли собой нечто трогательное – в особенности когда они нападали на ветряные мельницы.