Мераб Мамардашвили - Очерк современной европейской философии

Точно так же первичная сцена соблазна является фантазмом независимо от того, случилась она или не случилась: она представляет собой некоторые средства, посредством которых ребенок психически прорабатывает свою жизнь, в которой он, например, должен уяснить себе факт различия полов, который вовсе ему не дан, а дан внешнему наблюдателю. Знания и данность внешнего наблюдения, или абсолютного наблюдения, не имеют никакого отношения к реальной продуктивной психической жизни ребенка, поскольку он сам должен установить и понять эту разницу. Она не дана ему никаким автоматическим механизмом инстинкта, не дана ему каким-либо рациональным знанием, или, иными словами, факт различия полов для ребенка не есть предмет знания, а есть предмет проработки, лишь отложением которой, побочным продуктом которой может быть вúдение факта различия между мальчиком и девочкой. И следовательно, тот путь, которым этот факт установлен, может иметь последствия, в том числе патогенные или патологические.

Аппарат психоанализа, следовательно, имеет своим предметом и утверждает нечто о проработочной, интерпретативной, фантазматической жизни сознания и ее описывает. При этом он не утверждает, что такие события реально имели место, хотя интерпретации психоанализа (то, как его понимала публика) очень часто свидетельствуют о том, что утверждения психоанализа понимались чисто натуралистически, или прямо, то есть как утверждения, которые действительно утверждают то, о чем они говорят. А что такое символ? Символ — нечто, что не утверждает того, о чем говорит; символ не говорит того, что говорит, он говорит нечто другое. В психической жизни есть некие символические сгущения, некие вещественные образования, которые не есть отражения вещей или фактов, а есть инструменты и орудия работы интерпретации не в теории, а в реальной психической жизни формирующегося человеческого существа. От того, как оно формируется, то есть какие конкретно при этом произойдут в работе фантазмов сцепления, на чем, на каких предметах закрепятся значимые смысловые переживания, чтобы потом эти предметы стали каналом, или способом, осуществления данных состояний и стремлений, — от этого зависит уже то, что мы обнаруживаем во взрослой жизни в виде психозов, неврозов, или то, что мы обнаруживаем в наших сновидениях.

Такой символический характер психоанализа был не точно понят и в тех случаях, когда Фрейд делал разные экскурсы в сторону широких культурно-исторических выкладок и концепций. Скажем, в его работе о Моисее и монотеизме [81]есть сцена, которую он якобы описывает как реальную: дети, составляющие первичную орду, разрывают на куски своего отца. Этот акт есть первый акт проявления не чисто природных родственных связей, а социальных связей между людьми. У антропологов есть искушение показывать на материале антропологии, что такое событие не могло произойти и не могло случиться. Да нет, не об этом речь шла у Фрейда. Фрейд пытался анализировать глубины психической жизни людей, как она формируется и какую роль в ней играют образы, то есть не сами реальные отношения, а их осмысленные образы, которые вступают между собой в некую связь, и описания, которые делал Фрейд, относились к этому, а не были утверждением того, что действительно в жизни человечества произошло такое первичное событие, произошло реально, эмпирически и оно повлекло за собой такие-то и такие-то последствия.

Когда описывается интерпретативная, или продуктивная, hic et nunc , здесь и сейчас (а не в мире готовых смыслов и сущностей), работа сознания, то, конечно, в символических понятиях вырабатываются некие инструменты. Скажем, появляются инструменты каталогизации символов, которые чаще всего встречаются в связи с психической жизнью — неврозами, сновидениями. Часть этих символов, кстати говоря, оказывается заимствованной из древних так называемых сонников, которые раньше рассматривались просто как собрание предрассудков, наивных заблуждений человечества (для Фрейда они выступили уже не в своем прямом значении гадания и предсказания по снам), где, чтобы гадать и предсказывать, они должны быть каталогизированы, то есть в них предметы должны быть сведены в какой-то каталог. Скажем, увидел курицу во сне — это значит то-то и то-то. Змея является одним из эротических символов, так же как подъем, снижение, блуждание в туннеле и так далее. Есть десятки вещей, которые до Фрейда были известны и до Фрейда расшифровывались таким вот образом. В действительности, конечно, человечество, в общем-то, всегда было внимательно к проявлениям своей собственной психической жизни, и какой-то эмпирический опыт был накоплен. Но Фрейд правильно понял, что сон говорит не о будущем, а о скрытом, о том, что есть, о скрытых значениях и смыслах.

Параллельно с Фрейдом работал Карл Юнг, который, в общем-то, после довольно долгой близости с Фрейдом значительно отошел от него, разрабатывая собственную теорию — теорию некоторых конечных по своему числу архетипов, которые лежат в глубинах сознательной жизни, которые принадлежат не отдельным индивидам, а коллективу, или коллективному бессознательному, и которые выныривают в разных связях и в разные времена у разных индивидов. Он попытался даже перечислить некоторые универсалии, архетипы (конечные, повторяю, по своему числу) в виде некоторых формальных априорных структур уже не логики и не сознания, а априорных психических структур. Я не буду, чтобы не вводить слишком много материала, как-то характеризовать, оценивать попытку Юнга; я хочу лишь воспользоваться введением слов «коллективное бессознательное», «априорные архетипы» (архетипы, которые повторяются через времена и через поколения, такие архетипы, список которых может быть составлен), чтобы задать некоторую общую тематику, которая мне позволит пойти дальше.

В русле рассуждений и Юнга, и Фрейда, и многих других, кроме той идеи, о которой я говорил (а именно идеи некоторых самоценных, или самодостаточных, сгущений, вспучиваний плоскости нашего вúдения, которые должны быть взяты в собственном содержании и которые не могут быть растворены, разъяты неким единым взглядом; каждый раз применительно к ним приходится перестраивать аппарат анализа, приходится вслушиваться в уникальный и ничем другим не заместимый опыт, высказываемый hic et nunc , здесь и сейчас), параллельно с ней, идут темы и более широкие, ведущие к широким и глубоким пластам, не разъединяющим людей на все эти вспучивания и сгустки, на элементы, в том числе уникального общения, скажем врача и пациента и так далее, а вдруг как бы широкими мазками, или мазками-понятиями, объединяющим целые эпохи, например «коллективное бессознательное» (объединяющее целые народы, нации и эпохи), «архетипы» и прочее. Эта сторона важна мне для перехода к последующему, и я хотел бы коротко ее охарактеризовать.