Фридрих Паульсен - Введение в философию

Заключая все эти рассуждения в одну последнюю мысль, не можем ли мы теперь сказать: то, что мы видим в малом масштабе в нашей собственной жизни, то, что мы, как нам думается, познаем еще в жизни земли, относится к действительности вообще; она имеет свою цель и сущность во Все-жизни, в бесконечной и вечной духовной жизни, полнота которой бесконечно далеко оставляет за собой все наши понятия, но от сущности которой мы имеем все же некоторый отблеск в сущности нашего собственного духа?

Я думаю, мы можем сказать это; мы можем еще прибавить к этому: нет воззрения, которое позволяло бы нам проще и яснее построить действительность. Прежде всего, лишь при этом воззрении становится доступным построению тот факт, на включение которого в порядок действительности сводится собственно дело всякой философии, – факт жизни; лишь этим душевно-духовная жизнь приобретает себе подходящую для нее окружающую среду; ее начало и ее бытие в совокупной действительности становятся постижимыми лишь при этом воззрении. При воззрении же атомистического материализма духовная жизнь является какой-то странной аномалией в действительности; ее нельзя устранить, – действительность ее ведь неоспорима, – но она мешает теории; если бы ее не существовало, тогда объяснение мира сходило бы так гладко; а то остается неудобный остаток, и многие так откровенны, что вместе с Дюбуа-Реймоном признаются: душа, сознание, дух являются при их мировоззрении «абсолютной мировой загадкой». При нашем же воззрении дух может чувствовать себя в действительности как у себя дома, может чувствовать себя как плоть от ее плоти и кость от ее кости. Я не думаю, чтобы могло существовать более сильное доказательство против удовлетворительности какого-нибудь мировоззрения, чем то, что оно принуждено объявить бытие духа за что-то абсолютно загадочное. А с другой стороны, я не знал бы, какое более убедительное доказательство могло существовать для человеческого духа в пользу истинности какого-нибудь мировоззрения, как не то, что он может при нем чувствовать себя в действительности как у себя дома.

Что это воззрение фактически обладает убедительной силой как никакое другое, в пользу этого свидетельствует то поразительное единодушие, с которым человеческое мышление (если мы оставим в стороне некоторых философствующих физиков) нашло в нем последнее и заключительное выражение для целого вещей. Как на Востоке, так и на Западе, как в древности, так и в Новое время мысли свободнейших и глубочайших мыслителей сходятся в направлении к этой цели. На идеалистическом пантеизме успокоилось размышление о мире у великих культурных народов Востока. В родственном же строе мыслей и греческий дух в платоно-аристотелевской философии нашел свою формулу мира: действительность есть единая сущность, абсолютное единство всего духовного и благого. К этому же воззрению, можно почти сказать, – против воли, влечется и средневековое мышление; к нему же, наконец, всегда возвращается и мышление Нового времени – там, где оно развертывается наиболее свободно и смело. Бруно и Спиноза приходят к нему от новейших космолого-естественно-научных идей, а спекулятивная философия немцев – от нового способа понимания исторической жизни: действительность – единая духовная жизнь, видимой частью которой служит для нас развитие душевной жизни и в высшей степени – развитие человеческой и исторической жизни на земле.

Во времена господства спекулятивной философии в этом воззрении, полагающем, что в нем действительность объяла и поняла самое себя как дух, видели абсолютную истину и не сомневались в том, что ему предназначено сделаться и всеобщей истиной. Его обозвали тайной религией образованных людей – в том убеждении, что оно проникнет мало-помалу и в те сферы, которые пока могли бы понять истину только в форме представления. Прежде всего случилось иначе. В наше время, поскольку среди образованных классов может еще идти речь о философском миросозерцании (большинство обходится без него), его надо было бы скорее искать в направлении склонного к естественным наукам материализма или наряженного в костюм теории знания скептицизма. Физическое воззрение на вещи вытеснило собой поэтически-спекулятивное созерцание. Нашим же естествоиспытателям мысль о внутренней жизни действительности сделалась почти совсем чуждой. Представление о душе мира, о духовном Вседействительном, о mundus intelligibilis, кажется им, подобно представлению об антропоморфных богах, детским сном; они не нуждаются в этой гипотезе, они могут объяснять мир из атомов и физических сил, за исключением разве того небольшого остатка – явлений сознания в мозге живых существ. Наука, говорят, вступила в зрелый возраст; она не позволяет себе более ребяческой игры таких фантастических умозрений; у кого есть еще к ним охота, может искать их у отсталых философов. А общественное мнение образованных классов, запуганное той уверенностью, с которой выступает естествознание, стыдится обратиться к представлениям, не носящим штемпеля естественных наук.

Я очень далек от того, чтобы с помощью доказательств навязывать эти мысли лицам, не расположенным к ним; такое предприятие я считаю безнадежным или скорее совершенно невозможным. Кто хочет оставаться при астрономически-физическом воззрении, того нельзя извлечь из этого положения силой. Он может сказать: это то, что мы знаем, о другом же мы ничего не знаем; явления сознания – это изолированные явления в живых существах; принадлежит ли им более широкое космическое значение, об этом мы не можем ничего знать; пускаться же в метафизические гипотезы я не хочу. В этом положении он неуязвим. Напротив, он делается уязвимым, лишь только он идет далее и говорит: чего мы не знаем, того и не существует; то, чему могут поучить нас астрономия и физика, есть все, что вообще можно сказать о мире.

Такому отрицательному догматизму может быть целесообразнее всего противопоставить вопросы; в этой области спрашивающий всегда в выгоде перед утверждающим, как это замечает уже Юм, а пред ним знал еще Сократ. Итак, не правда ли, спросим мы, ты знаешь, что такое мир, ты знаешь, что это – громадное скучение атомов и что при этом нет никакой речи о душе и духе, за исключением разве нескольких мозгов, случайно производимых землей или, может быть, еще тем или другим из остальных мировых тел. На чем, однако, покоится это твое знание? На том, что ты никогда не видел ничего такого, как мировая душа, или нечто подобное? Но разве ты видел душу животного или человека? И однако же ты веришь в ее существование. Почему же? Разве потому, что ты видишь здесь мозг и нервы? Превосходно; следовательно ты уверовал бы и в мировую душу если бы тебе только показали мозг и нервы мира? Тогда мир, если бы он имел мозг, должен был бы, вероятно, иметь и глаза, и уши, и ноги, и крылья или плавники, и позвоночник, и сердце, и желудок? Следовательно, если бы все это было тебе показано, если бы мир имел вид какой-нибудь неизмеримо большой птицы или кита, или слона, если бы он, подобно другим животным, жевал и переваривал, тогда ты тоже стал бы думать: тут должна быть душа [60].