Коллектив авторов - Проблема человека в западной философии

Важнее, однако, другое: странная логика второго рассуждения может помочь нам выявить трудность, скрыто присутствующую в первом. Первое рассуждение, сводя возражение против умирания к путаному возражению против состояния смерти и разоблачая несостоятельность последнего в смысле смешения состояния смерти с состоянием жизни, усматривает подлинную истину жизни в том, что удовлетворение желаний и обладание praemia vitae суть благо. Нет разумных оснований не огорчаться потерей дома, детей, собственности, но неразумно думать о смерти — в соответствующем смысле — как о потере чего бы то ни было. Но возьмем две жизни — одну очень короткую и оборвавшуюся до того, как были получены «вознаграждения» , и другую, вполне «вознагражденную» и своевременно отмеченную удовольствиями. Трудно понять, почему вторая жизнь, судя по данным критериям, не должна оцениваться выше, чем первая. Но если вторая жизнь оценивается выше первой, то ошибочно рассуждение, доказывающее равноценность короткой жизни и длинной. Такое рассуждение видит причину ошибочности суждений о смерти в ошибочности суждений о сознании, при этом предполагая, что здравый смысл достаточно основательно судит о ценности praemia vitae и о печали, вызванной (осознанной) потерей этих вознаграждений. Но если praemia vitae полагаются ценными (и пусть даже мы считаем, что необходимой предпосылкой данного полагания является осознание обладания такими вознаграждениями), то получение их, конечно, лучше, чем неполучение, более длительное обладание лучше короткого, и чем таких вознаграждений больше (при прочих равных), тем лучше. Но если это так, то, следовательно, нельзя утверждать, что более ранняя смерть есть то же самое, что смерть более поздняя, и что смерть не может быть злом, — и тогда мысль о предпочтительности более поздней смерти уже не будет зависеть от путаной мысли мертвого человека, сокрушающегося о своей потере. Она будет основываться на явно более здравом представлении: если praemia vitae и осознание их суть благо, то более долговременное осознание больших вознаграждений лучше, чем кратковременное сознание меньших вознаграждений .

Имеет ли смысл это представление? В его подтверждение, конечно, может быть выдвинуто соответствующее доказательство. Если я хочу чего-то, то (при прочих равных условиях) я предпочту скорее такое положение вещей, при котором я получаю желаемое, такому их положению, при котором я его не получаю; и (опять же при прочих равных условиях) я планирую такое будущее, в котором скорее получу желаемое, чем не получу его. Но будущее, в котором я мертв, есть будущее, в котором я, несомненно, не получу желаемое. Можно сказать и по-другому: желать чего-то — значит иметь соответственно основание противиться тому, что препятствует обладанию желаемым, а смерть, конечно, есть препятствие для очень многих желаний [301]. Если это верно, то наличие желания чего бы то ни было уже дает человеку основание избегать смерти. Пусть даже я не преуспею в удовлетворении желания, мне о том не нужно знать, как не нужно знать и о том, какие возможности я упускаю. С точки зрения желания человека, есть смысл стремиться к такому положению вещей, при котором оно будет удовлетворено, и, следовательно, рассматривать смерть как нечто нежелательное, то есть как зло.

Верно, однако, то, что многое из того, что я желаю, я желаю лишь постольку, поскольку собираюсь жить, и некоторые люди, например некоторые пожилые люди, отчаянно хотят чего-то, хотя еще больше они хотят, чтобы и сами они, и их желания уже были мертвы. Можно предположить, что в действительности — не только в этих особых случаях — все желания обусловлены продолжением жизни; ситуация прекращения человеческого существования несопоставима с прочими ситуациями в отношении удовлетворения желаний — когда мы умираем, все споры теряют силу. Но предположение, что все желания обусловлены идеей продолжения жизни, по-видимому, ошибочно. Рассмотрим идею рационального и заблаговременного обдумывания самоубийства: такое самоубийство возможно, пусть даже многие самоубийства нерациональны, а в отношении многих других неясно, в какой степени они заблаговременно обдуманы. (В отношении самоубийств во имя сохранения чести неясность связана с неясностью понятия позора.) При таком обдумывании человек, вероятно, прикидывает, что ждет его впереди, и решает, хочет ли он пережить такое или не хочет. Если он решает, что согласен пережить предстоящее, следовательно, какое-то желание побуждает его к будущему, и, по крайней мере, это желание есть желание, не обусловленное перспективой жизни, так как оно само разрешает вопрос, продолжать ли человеку жить. Здесь дело идет о безусловном или категорическом желании, как я буду теперь его называть.

Человек, всерьез обдумывающий самоубийство и отвергающий его, имеет, возможно, именно одно такое желание. Но если человек пребывает в состоянии, когда вопрос о самоубийстве не возникает или возникает лишь как явная фантазия — если, например, человек счастлив, — у него имеется много категорических желаний, то есть желаний, не вытекающих из допущения будущего существования человека. Если бы они зависели от данного допущения, то были бы совершенно бессильны опровергнуть его сомнительность или ответить на соответствующий вопрос, когда тот будет поставлен; но ясно, что подобные желания в этих отношениях не бессильны, напротив, они есть то немногое, может быть, то единственное, что в этом смысле и имеет силу. Некоторые аскеты полагают, что для счастья требуется сократить свои желания до желаний, необходимых для существования, то есть до минимума желаний, обеспечивающего человеческое существование; иными словами, здесь требуется, чтобы все желания человека стали категорическими, а само существование человека — необходимым по отношению к ним.

Допуская, что человек может иметь такие категорические желания, мы неявным образом предполагаем что-то о природе желания. Например, предполагаем, что причина, побуждающая меня осуществлять то, что я хочу, есть не просто желание избежать неприятности, связанной с неполучением того, что я хочу. Так, во всяком случае, должно быть — иначе пришлось бы допустить, что любое желание есть желание избежать неисполнения этого желания, что абсурдно.

Что касается вопроса о содержании категорических желаний, то достаточно сказать о нем вкратце и в общих чертах. Если подойти к данному вопросу с точки зрения счастья, заметим в противовес аскету, что человеку нужно не только необходимое, но и что-то сверх того. Если же рассмотреть его с точки зрения минимума, каким должно быть категорическое желание? Может быть, это просто желание выжить? Пожалуй, нет. Я не отрицаю тем самым ни существования, ни ценности, ни необходимости подлинно инстинктивного тяготения к самосохранению: человечество, конечно, погибло бы, не будь у него инстинктивной тяги к сохранению жизни — эта тяга сильнее любых доводов сознания в пользу сохранения жизни. Но если вопрос ставится так, как он сформулирован, и на него нужно ответить обдуманно, то указание на минимальное категорическое желание выжить не поможет: поскольку мы зашли так далеко, минимальное категорическое желание должно подкрепляться или дополняться каким-то иным желанием, пусть хоть желанием, чтобы и в будущем у меня возникали и удовлетворялись желания. Но действие категорического желания лучше всего постигается не с этой точки зрения, а с точки зрения минимума желания, в тех ситуациях, где подобный вопрос действительно возникает. Вопрос о минимально необходимых жизненных желаниях — разумеется, трансцендентальный в самом умеренном смысле слова, то есть в том смысле, что наилучший ответ на него мы имеем тогда, когда этого вопроса не задаем.