Мераб Мамардашвили - Кантианские вариации

Ведь силы духовных субстанций проявляются вовне. Но для того чтобы взятое в качестве предмета объяснить, а не подменить этот предмет каким-нибудь другим, нам нужен опыт, которым нами были бы испытаны и которым нам были бы даны внешние отношения. Такого опыта у нас нет. Поэтому возникает вопрос – возможно ли вообще при помощи априорного суждения разума раскрыть силы духовных субстанций?

«Это исследование сводится к другому, а именно: можно ли посредством умозаключения найти первоначальную силу…» Мы имеем здесь еще одну характеристику синтеза. Априорный синтез я назвал первоначальной силой. Иначе говоря, термин «априорный синтез» относится к чему-то, что исследуется в качестве некоторой первоначальной силы, или первого действия, или первого отношения. И теперь мы знаем – Кант убедился, что первоначальную силу посредством умозаключения найти нельзя, нужно принять. Замкните все это на проблему приятия: можно ли посредством умозаключения найти первоначальную силу? Кант расшифровывает: «…первоначальную силу, то есть первое основное отношение – отношение причины к действию». Иными словами, отношение причины к действию есть частный случай отношения двух разнородных субстанций, и нам пока не понятно это отношение двух разнородных субстанций, так же как в случае, когда они соединены в чем-то, что является звеном одновременно двух рядов, ряда духовного, или идеального, и ряда физического. Повторяю, отношение причины к действию есть частный случай отношения двух разнородных субстанций. Почему если мы решаем проблему синтеза, то берем именно случай отношения причины и действия как случай более широкого парадоксального отношения? Просто потому, что с самого начала Кант видит, что когда мы связываем причину и действие – в этой связи соединено разнородное. Мы не знаем, почему, полагая одно, мы с необходимостью считаем, что этим положенным мы полагаем нечто совсем другое. Кант говорит: я вспоминаю Аристотеля, при имени Аристотеля я вижу Аристотеля, но одно дело имя, то есть физическое звучание слова или физическое написание его, и совершенно другое – Аристотель. Каким образом я могу переходить от одного к другому? Ведь это совершенно разнородные вещи!

Я не буду сейчас рассматривать частный случай разнородности субстанций, а именно разнородность причины и действия. Это мне нужно будет при рассмотрении кантовской проблемы оснований. Лишь одно маленькое замечание к тому, что, собственно, сказал Кант, сказав, что это исследование сводится к другому вопросу, а именно: можно ли посредством умозаключений найти первоначальную силу, то есть первое отношение, отношение причины и действия, мыслительной и протяженной, или материальной, субстанций, или – в обобщенном случае – отношение разнородных субстанций? Так что он сказал этим? Кант сам нам подсказывает. Но в телячьем восторге собственными силами, считая мир бесконечно познаваемым, мы видим здесь у Канта лишь скептическую ноту, мы просто не понимаем, что он говорит, когда говорит, что есть что-то непознаваемое. Он говорит, а мы не слышим. «Так как я уверен, что это невозможно (посредством умозаключения найти первоначальную силу), то отсюда следует, что если эти силы не даны в опыте, то они могут быть только вымышлены» note 36. Здесь все важно. Даже слово «вымысел» важно. Ведь то, что может быть вымышлено, Кант дальше называет «fictio heuristica, hypothesis» – эвристическими фикциями, гипотезами. Именно в этой связи он начинает вдруг говорить о видимой мыслимости. В другом месте видимую мыслимость Кант обозначает словосочетанием «немыслимости особого рода». Для начала просто скажем, что видимой мыслимостью, или немыслимостями особого рода, Кант называет такие мыслимости, относительно которых нельзя доказать ни их возможность, ни их невозможность. И вот эта невозможность доказательства ни возможности, ни невозможности высвобождает некую пустоту, которая занимается вымышленными силами – вымышленными не в уничижительном смысле слова, а в смысле fпctio heuristica, hypothesis. Это высвободившееся место и будет занято знаменитым кантовским трансцендентальным продуктивным воображением. В пустоте мы лишь вымышляем силы, но вымышлять мы их будем тоже не произвольно, а в схемах трансцендентального продуктивного воображения. Я хочу закрепить здесь один оттенок. За догматическими формулировками, в которых говорится, что уже с самого начала мы имеем нечто, называемое формой и являющееся условием ясности, то есть нашей возможности мыслить о чем-то другом и высказывать что-то другое, что само является неразложимым до конца, неясным, в этом смысле невысказываемым, итак, у Канта здесь появляется нечто не поддающееся высказыванию, то, что является условием всякого высказывания. Это одно из определений того, что Кант называет формой, на чем потом будет ставиться знак X и с чем будут связаны термины «неопределенное», «отрицательное», «положительно невысказываемое», «невысказываемое в терминах предмета», но являющееся условием того, что мы вообще можем что-то высказать о предметах в предметно-наглядных эмпирических терминах. Когда у нас есть невысказуемое, или невысказываемое,– мы в терминах наблюдаемых предметов выражаем это нечто.

Кстати, напомню в этой связи одну маленькую фразу. Я уже упоминал о ней, приводя аналогию с Прустом. Это фраза, имеющая как бы самостоятельную жизнь, свое существование, – и мыслители, которым ее удается услышать, лишь прилепляются к ней. Она не ими сочинена, существует не в их голове, в виде бледной немощи каких-то реальных предметов – а как бы сама существует. Это сонатная фраза, заданная двумя вещами: и ненаблюдаемо, и из фактов невыводимо, и нельзя вывести определением, нельзя вымыслить, ввести допущением. Помните, я говорил вам: сознание мы не можем знать заранее, если уже предположили свободу воли. Вымыслить нельзя, и в то же время то, что есть, не есть нечто наблюдаемое в предметах. Вот этот зазор невымышляемого рассудочно и в то же время не из наблюдений получаемого – и есть сонатная структура, фраза, маленькая звучащая фраза сонаты.

Ее звучание мы слышим у Декарта. И она звучит у Канта. Кант понимает «рацио» как что-то, имеющее в себе ненаглядную сердцевину, что является пониманием и в то же время его нельзя высказать ни в каких наглядных и предметных терминах. Это невысказываемое есть условие высказывания, всего того, что высказывается, всего остального, что высказывается. И он говорит, что это как раз (обратите внимание) следы духовного воздействия в нас. Но ведь Кант физик, философ опытного знания, что предполагает, казалось бы, обрубание всяких следов нефизических действий в мире. А в то же время он говорит, что если есть какой-то опыт духовного воздействия на нас или нашего участия в некотором согласованном и системно организованном мире духов, – то есть и такого рода понятия, рождающиеся в ядре этой фразы. Мы держим рацио, то есть пропорцию между ненаблюдаемым и невымышляемым. И вот эти понятия, говорит Кант, являющиеся продуктом в нас некоторого духовного воздействия, ни у одного человека не являются наглядными и эмпирическими. В самой сердцевине мышления Кант открывает некое беспредметное мышление. И оно же является Мыслью, той, которая есть Бытие (сравните с Парменидом). Следовательно, войдя в определенный образ, мы за собой уже должны иметь сознание, или знание, того, что некоторые понятия (именно они есть область формы) ни у какого человеческого существа не являются наглядными и эмпирическими. Все эти понятия очерчены рацио, или пропорцией между неизмышляемым и из фактов неизвлекаемым.