Валерий Хазиев - Истины бытия и познания

Материалистический атеизм главы Моссолита, по мнению М. А. Булгакова, бессилен перед духовным мраком.

Но когда Воланд услышал, что попал в страну, где в каждом окне сидит, может быть, по атеисту, он не стал упускать возможности насладиться тем, как люди ругают и смеются над «стариком Иммануилом», имя которого переводится как «с нами бог». Он обнаружил невиданно откуда свалившегося на его голову счастье в виде союзника — сплошного общества атеистов. По тому, что Воланд называет Канта по имени, можно предположить, что спорили они за завтраком долго и, главное, неудачно для Сатаны. «Беспокойный старик» с дурацким, по мнению Дьявола, именем, приводит его в тихое бешенство через столетия и, пожалуй, даже постоянно. Раздражение не остыло и не остывает даже через века. Силу Кантовского доказательства Сатана понимает хорошо. Поэтому то, что население целой страны не признает морального доказательства бытия Бога, не просто успокаивает Дьявола, а приводит в чертовский восторг и волнение! Шиллер и Штраус, Маркс и их адепты — это лишь отдельные умники, а вот население целой страны — это да! У Сатаны возникает, видимо, даже шальная мысль: «Началось!? Как же так без меня… Кто же, если не я?!» У него от радостной эйфории начинает кружиться голова, даже начинает от сатанинского счастья слегка подташнивать, состояние близкое к тому, какое возникло у Ивана Савельевича Варенухи, когда он получил в туалете парка рядом с театром Варьете от кота Бегемота второй удар по уху одновременно с раскатами грома. На векторе тварного времени это произойдет позже (может, это и есть тайная месть Сатаны за эти испытываемые сейчас минуты неуправляемой радости и волнения). Однако в масштабах вечного бытия время темпорально: там нет деления на прошлое, настоящее и будущее, как об этом прекрасно изложил в своих утешениях философией античный «ЗК» и поэт Аниций Манлий Северин Боэций. Рукописи не горят, иногда, к сожалению Воланда, даже от адского огня преисподней. От несколько неожиданной информации Берлиоза в мозгу Повелителя Зла возникли смутные подозрения, что появился кто-то более могущественный, чем он в области зла, лжи и уродства, что кто-то может претендовать на его престол Властелина тьмы. Две мысли-предположения пошли параллельным курсом в голове Сатаны, соприкасаясь, толкаясь и стараясь опередить друг друга. Первая — что в его собственном окружении появился оборотень, который пытается сыграть с ним такую же гадкую шутку, которую он в свое время организовал Творцу. Нет, свою камарилью Черт знал (не в пример Богу, который не ведал, что творил) очень хорошо. Поэтому мысль о мятежных чертях быстро истощилась, на глазах захирела, в ежечасье зачахла, замедлила бег, стала отставать и скоро растворилась во мраке где-то далеко позади. Другая мысль прыгнула вниз и вонзилась прямо в сердце. И екнуло оно, екнуло от подозрения, что Бог-отец не остановился на человеке, на этом антиподе ангелов («падшем ангеле»), ставшем яблоком раздора. Неужели, Бог, уже сотворивший на свою голову всяких там ангелов, архангелов, прочих чинов и людей, мелькнула шальная чертовская мысль. Он сотворил еще что-то более «падшее», чем сам Воланд и люди. Сатана от этой блудливой, его самого поразившей догадки хлопнул растерянно руками по бедрам, рассмеялся как-то горько, отчего скошенный вниз рот стал еще более кривым, и мысленно (устало, вяло и горько) воскликнул: «Вот неймется Ему…»

Понятен нам, очень понятен интерес Воланда к роману мастера о Га-Ноцри и Понтии Пилате. Сатана у Бога не может спросить о Его новых творческих замыслах, ибо Тот не допускает его до очей своих ясных (даже с ипостасью Бога-сына приходится общаться через посредничество этого глупца Леви Матвея, мечтающего о сплошном царстве света, где нет теней), а пути Господа не исповедимы. Но люди, среди которых встречаются иногда очень талантливые, даже талантливее, чем сам Черт, могут понять хитрый замысел Бога-отца. Не случайно же Воланд устраивает ежегодный бал-смотр таких людей, не без причины же нужны ему души людей. Все просто: люди и есть те достойные союзники, с помощью которых Сатана может бросить вызов Богу. Дьявол полон радости, удивления и недоумения, надежд и сомнений, интереса, тревожного раздумья и испуга. Все вдруг так перемешалось. Голова идет кругом: и восторг, и возбуждение, и подозрения, и опасения. В своих догадках и предположениях можно пойти очень далеко, допуская у Воланда даже такую для него невозможную мысль о своей неправоте, когда он еще в то допрофанное время приревновал своего Господа к новосозданному Им человеку, не подозревая, что присутствовал и помогал при творении Существа, которое в своих благостях и зле превзойдет и своего Творца, и своего искусителя — Сатану, что этот жалкий корм для могильных червей будет за какие-то мизерные времена человеческой жизни успевать сочинять такое, воспринять которое не успевают ни душа Бога, ни ум Черта.

В чем же вина беспокойного старика Иммануила Канта, которого Иван Бездомный (советский поэт) и Воланд (повелитель теней) одинаково охотно отправили бы в тюрьму на Соловках? И замаячили бы перед кенигсбергским мыслителем выложенные из крупных красноватых камней и обросшие местами зеленым мхом стены монастырского кремля с вделанными в них часовенками, а во дворе — шпиль церкви Андрея Первозванного и по соседству большие и малые луковицы на крыше бывшей монастырской столовой, приспособленной чекистами под административный корпус. Воланд, будь его воля, спрятал бы этого философа в местах еще более отдаленных от потенциальных пастбищ Макаровых телят…

Отметим, что Кант не сразу стал «беспокойным стариком». Весь «докритический период» его научной деятельности — это роскошно, скажем даже — респектабельно оформленное приглашение Сатане на утренний чай на веранде. Иммануил почти пятьдесят лет был спокойным молодым естественником, близким к естественно-научному материализму. Даже открытия сделал о происхождении Солнечной системы, о морских и океанских приливах и отливах. Беспокойным он стал, когда вдруг неизвестно откуда прилетела мысль, что «две вещи приводят нас в восторг тем больше, чем страстнее мы о них думаем: звездное небо над головой и моральный закон внутри нас». Со звездным небом он как-то уже более или менее разобрался, а вот моральный закон застрял занозой и в сердце, и в мозгу. Боль тем сильнее, что союз сердца и разума — алогичен, как и доказательство бытия Бога. Проще построить доказательства «бытия Божия» по логике, по уму, в области разума, что и делали предшественники Канта. Особенно хорошо получилось у Фомы Аквинского с онтологическим вариантом, не зря его учение было возрождено Ватиканом, и «неотомизм» сегодня официальная идеология католицизма. И часто Воланд и сегодня ведет не безуспешные споры с понтификами и кардиналами во дворце Святого Петра. В логике ему нет равных, даже кот Бегемот, который в построении силлогизмов мог бы переплюнуть не только М. Капеллу, но и самого Аристотеля, это понимает и пасует, когда пытается, жеманно пренебрегая правилами первой фигуры силлогизма и прикрываясь сложной энтимемой, спасти в присутствии дамы (королевы сатанинского бала полнолуния) кошачью мину при неудавшейся партии в шахматы. Но Кант понял и доказал, что прежних пять доказательств (онтологическое, космологическое, телеологическое, по степени совершенства, психологическое) не состоятельны, ибо оперируют по отдельности то лишь к уму, оставляя в стороне сердце человека, то к сердцу, не учитывая его разум. А без любви нет Бога, как и без ума. Интеллект необходимо подкрепить сердцем. И Кант взялся за поиск Бога сердцем, и не просто сердцем, а разумным и моральным. Умный мозг — это понятно. А вот умное сердце — не совсем. Но, как потом выяснилось, для этого необходимо «Доказательство бытия бога в пределах чистого разума». Круг сомкнулся. Чтобы доказать бытие бога сердцем, нужно отказаться от крайнего рационализма, однако, в свою очередь, чтобы доказать бытие бога сердцем, нужен бог в пределах чистого разума. Над Кантом смеяться будут вовсе не потому, что он придумал свое доказательство (чего тут смеяться! Разве что Сатана да Иван Бездомный, — один со зла, разумного, другой по доброй русской глупости) и совсем точно не над самим доказательством, великолепие которого доказало время. Смеяться будут над наивностью и Канта, и Сатаны. Люди, эти смертные ничтожества, «твари земные», отпавшие и от Бога, и от Сатаны, все-таки претендуют управляться своей судьбой сами. Пусть вышла промашка с вечерним заседанием Моссолита, и поездки в Кисловодск на лечение тоже не всегда удаются. Но то, что один, два или сто паровозов не сдвинутся с места не доказывает, что принцип паровой машины не верен. Тысяча первая машина заработает. А один летающий самолет доказывает возможность летательных аппаратов тяжелее воздуха не меньше, чем тысяча таких аппаратов. Одна единственная смерть содержит боль всех смертей, как в одной капле есть все свойства воды. Люди не поверят ни Канту, ни Сатане, ибо каждый из них сам и мудрец, и черт в одном лице. Каждый верит себе больше, когда способен верить. У каждого есть свое и седьмое, и сотое, и тысяча первое доказательство бытия Человека в себе. «Мое „мое"» всех мудрее и всех хитрее», — думает каждый из нас. Кант критического периода это уже понимал, когда писал Его Превосходительству барону фон-Цедлицу, что «разум усматривает только то, что сам производит по собственному плану» {140} 140 Кант И. Критика чистого разума. СПб.: Тайм-аут, 1993. С. 19. . Каждый человек думает, что его вывод носит синтетический характер, а на самом деле он по происхождению лишь аналитический. Но мое «мое» мне ближе всех — это точно. Идет ли проливной дождь или палит нещадно солнце, правит ли Петр или пьяный Президент, умирают люди вокруг или рождаются — и «Все» Дешана и «Ничто» А. Н. Чанышева не касаются моего «мое», оно со мной всегда, и оно всегда одиноко, таким рождается, живет и умирает. Ни бог, ни сатана, ни люди — не могут войти и что-то изменить в моем «мое». Даже я сам перед ним бессилен. И напрасно Булгаков Михаил Афанасьевич считает, что каждый атеист есть сатанист. К слову сказать, по его мнению, так считает и Сатана. Но оба они ошибаются: и мессир, и писатель.