Карлос Кастанеда - Отдельная реальность

Я не был в должном состоянии или настроении, чтобы спрашивать его решений, поэтому я сидел все утро почти, читая и объясняя ему некоторые части книги. Он внимательно слушал и совсем не перебивал меня. Дважды я останавливался на короткое время, когда он приносил воду или еду, но как только он снова освобождался, он побуждал меня продолжать чтение. Он, казалось, был очень заинтересован.

Когда я кончил, он посмотрел на меня.

– Я не понимаю, почему те люди говорят о смерти, как будто смерть подобна жизни, – сказал он мягко.

– Может быть, это способ, каким они понимают ее. Как ты думаешь, тибетцы «видят»?

– Едва ли. Когда человек научился «видеть», то нет ни одной вещи, которую он знает, которая существует. Нет ни одной. Если б тибетцы могли «видеть», они могли бы сразу же сказать, что ни одна вещь не является вообще больше той же самой. Стоит нам «увидеть» – и ничто не является известным, ничто не остается таким, каким мы привыкли знать это, когда мы не «видели».

– Может быть, дон Хуан, «виденье» не одинаково для каждого?

– Верно. Оно не то же самое. Однако, это не означает, что смыслы жизни существуют. Когда человек научился «видеть», ни одна вещь не является той же самой.

– Тибетцы, очевидно, думают, что смерть подобна жизни. Что думаешь ты сам, чему подобна смерть? – спросил я.

– Я не думаю, что смерть подобна чему-нибудь, и я думаю, что тибетцы, должно быть, говорили о чем-нибудь еще. Во всяком случае, то, о чем они говорят, – это не смерть.

– Как ты думаешь, о чем они говорят?

– Может быть, ты можешь сказать мне это? Только ты читаешь.

Я пытался сказать что-нибудь еще, но он засмеялся.

– Может быть, тибетцы действительно «видят», – продолжал дон Хуан, – и в таком случае они должны были понять, что в том, что они «видят», вовсе нет смысла, и они написали эту кучу чепухи потому, что это не имеет никакой разницы для них; в таком случае, то, что они написали, – вовсе не чепуха.

– Я действительно не забочусь о том, что тибетцы намеревались сказать, – сказал я, – но я несомненно забочусь о том, что говоришь ты. Я хочу услышать, что ты думаешь о смерти.

Он пристально смотрел на меня мгновение, а затем захихикал. Он раскрыл свои глаза и поднял брови в комическом удивлении.

– Смерть – это кольцо листьев, – сказал он. – Смерть – это лицо олли; смерть – это блестящее облако над горизонтом; смерть – это шепот мескалито в твои уши; смерть – это беззубый рот стража; смерть – это Хенаро, стоящий на своей голове; смерть – это мой разговор; смерть – это ты и твой блокнот; смерть – это пустяки, мелочи! Она здесь, и, все же, она совсем не здесь.

Дон Хуан рассмеялся с большим наслаждением. Его смех был подобен пению, это был вид танцевального ритма.

– Я говорю бессмыслицу? – сказал дон Хуан. – я не могу сказать тебе, на что похожа смерть. Но, возможно, я могу сказать тебе о твоей собственной смерти. Нет способа узнать, чему она будет подобна в действительности; однако, я могу сказать тебе, на что она может быть похожа.

Я испугался этому и возразил, что я хотел только знать, на что смерть ему казалась похожей; я подчеркнул, что интересовался его мнением о смерти в обычном смысле, но не стремился знать о подробностях чьей-нибудь личной смерти, особенно моей собственной.

– Я не могу говорить о смерти без личных терминов, – сказал он. – Ты хотел, чтобы я рассказал тебе о смерти. Хорошо! Тогда не бойся услышать о своей собственной смерти.

Я признался, что я был слишком нервным, чтобы говорить об этом. Я сказал, что я хотел поговорить о смерти в обычных выражениях, в которых он говорил сам, когда рассказывал мне однажды о смерти своего сына евлалио, говоря, что жизнь и смерть смешиваются подобно туману в кристаллах.

– Я говорил, что жизнь моего сына расширилась во время его личной смерти, – сказал он. – Я не говорил о смерти вообще, но о смерти моего сына. Смерть, чем бы она ни была, заставила его жизнь расшириться.

Я определенно хотел направить разговор вне области подробностей и упомянул, что я прочитал мнения людей, которые были мертвыми несколько минут и оживлены благодаря медицинской технике. Во всех случаях люди утверждали, что не могли припомнить ничего вообще; что умирание было просто ощущением затемнения сознания.

– Это вполне понятно, – сказал он. – Смерть имеет две стадии. Первая – это затемнение. Это бессмысленная стадия, очень похожая на первое действие мескалито, в которой переживается легкость, заставляющая чувствовать счастье, полное, и то, что все в мире спокойно. Но это только поверхностное состояние; оно вскоре исчезает, и человек входит в новую область, область жестокости и силы. Эта вторая стадия является действительной встречей с мескалито. Смерть очень сильно походит на это. Первая стадия является поверхностным затемнением сознания. Вторая, однако, – это действительно стадия, где каждый встречается со смертью; это недолгий момент, после первого затемнения, когда мы находим, что мы являемся, как-то, снова сами собой. И тогда смерть разбивает нас со спокойной яростью, пока она не растворяет нашу жизнь в ничто.

– Как ты можешь быть уверен, что говоришь о смерти?

– Я имею своего олли. Дымок показал мне безошибочно мою смерть с большой ясностью. Вот почему я могу говорить только о личной смерти.

Слова дона Хуана вызвали во мне глубокое опасение и драматическую двойственность. У меня было чувство, что он собирался описать неприкрытые, банальные детали моей смерти и сказать мне, как или когда я должен умереть. Простая мысль узнать это вызвала во мне отчаяние и в то же время возбудила мое любопытство. Конечно, я мог спросить его описать его собственную смерть, но я чувствовал, что такая просьба была бы несколько грубой, и я автоматически исключил ее.

Дон Хуан, казалось, наслаждался моим конфликтом. Его тело содрогалось от смеха.

– Хочешь ли ты знать, на что может быть похожа твоя смерть? – спросил он меня с невинным удовольствием на лице.

Я нашел его озорное удовольствие в поддразнивании меня несколько успокаивающим. Оно почти подстрекало мое опасение.

– Хорошо, скажи мне, – сказал я, и мой голос дрогнул.

Последовал внушительный взрыв смеха. Он держался за живот, повернулся на бок и, передразнивая, повторял «хорошо, скажи мне» ломающимся голосом. Затем он выпрямился и сел, напустив на себя притворную сторогость, и с дрожью в голосе сказал:

– Вторая стадия твоей смерти может, самое лучшее, быть следующей.

Его глаза изучали меня с явно искренним любопытством. Я засмеялся. Я понял, что его вышучивание было только средством, которое могло притупить остроту мысли о собственной смерти.

– Ты сильно гонишь, – продолжал он говорить, – поэтому ты можешь найти себя, в данный момент, снова за рулем. Это будет очень короткое ощущение, которое не даст тебе времени думать. Неожиданно, скажем, ты обнаружишь себя едущим, как ты делал тасячи раз. Но прежде, чем ты сможешь удивиться себе, ты замечаешь необычное образование перед ветровым стеклом. Если ты посмотришь ближе, ты поймешь, что это облако, которое выглядит подобно блестящему кольцу листьев. Оно походит, скажем, на лицо прямо посреди неба перед тобой. Когда ты наблюдаешь его, ты увидишь, что оно движется назад, пока не становится только сверкающей точкой на расстоянии, а затем ты заметишь, что оно начало двигаться к тебе снова; оно приобретает скорость и в мгновение ока вдребезги разбивает стекло твоей машины. Ты сильный, и я уверен, что смерти потребуется два удара, чтобы добраться до тебя.