О религии Льва Толстого

Антитеза Наполеону Кутузов. «Он не гений», он не ищет «иллюзорной» власти над мировыми событиями, он бесконечно далек от театральности.

Скромного русского полководца как будто и нельзя противопоставлять «великому» корсиканцу. Но Толстой открывает в душе усталого старика черты такого потрясающего величия, в сравнении с которым «героизм» Наполеона становится опереточным.

От глубины души Кутузов презирает пфулевский «ум».

«Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее. Но очевидно было, что Кутузов презирал и знание, и ум и знал что-то другое , что должно было решить дело , — что-то другое , независимое от ума и знания ». И презирал «не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а чем-то другим. Он презирал их своей старостью , своею опытностью ». Что же ясно было второму разуму Кутузова, что знал он своим старческим вторым знанием? «Все внимание Пьера было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и ополченцев, однообразно-жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы Твоя, Богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по Бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», — на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; чаще опускались головы, встряхивались волосы и слышались вздохи и удары крестов по грудям». Вот что знал Кутузов, вот что ощутил без посредства «ума» своего и вот почему спокойно принял бой под Бородиным. «Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная , — проговорил Тимохин. — Что себя жалеть теперь? Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали пить водку: не такой день , говорят» .

«Ополченцы, — говорит Борис, — те прямо надели чистые белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти…

— Ты что говоришь про ополченье? — спросил Кутузов Бориса.

— Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.

— А!.. Чудесный, бесподобный народ, — сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. — Бесподобный народ! — повторил он со вздохом».

Второй разум Кутузова оказался мудрее всей Пфулевской гениальности Наполеона. Зверь нашествия был ранен смертельно под Бородиным. И вместе со стариком Кутузовым великий писатель земли русской считает этот день днем величайшей победы, славнейшим для русских.

Такому соотношению между разумом первым и разумом вторым учит нас художник Толстой. И учит с такой чёткостью художественного ясновидения, которая во всемирной литературе остается единственной.

Но Нехлюдов совершенно несогласен с Толстым. Разума второго он не знает. Знание второе, открывавшееся Толстому в творчестве, ему абсолютно недоступно. Он своим скудным «умом» не может его ухватить. А так как Нехлюдова, по его же собственному, вполне искреннему признанию в «Исповеди», обуревает похоть учительства , то ему остается совершенно забыть уроки Толстого и, бережно поднявши повергнутого во прах Пфуля, поставить его на пьедестал и начать перед ним курения. Пфулевский ум, изничтоженный Толстым-Ерошкой, делается излюбленным орудием Нехлюдовской критики Толстого в последних 8 томах, и «противнейшая самоуверенность» «выдуманной» немцами богословской науки становится необходимой основой Нехлюдовского похода против Церкви, — величайшей святыни русского народа.

Но кто же лучше Толстого обнаружил всю тщету Пфулевских замыслов? Кто монументальнее Толстого доказал, что Пфулевский ум, даже и в гениальной тактике Наполеона, совершенно ничтожен перед духовными силами иного порядка, которые создают непредвиденное Пфулем Бородино и неожиданно наносят «зверю» смертельную рану?

V.

Противоположность между Толстым-Ерошкой и Толстым-Нехлюдовым носит глубочайший характер. Тут в Толстом сталкиваются две непримиримых стихии, и в одной стихии он сверхчеловечески гениален, в другой же покинут решительно всеми богами.

Разнородность стихий прекрасно чувствует сам Толстой и сам дает ей замечательное определение.

Князь Нехлюдов рассудочен, «ум» для него нечто высшее, но «ум» всегда схематичен, дискурсивен, безо́бразен; в нем нет теплой крови действительности, нет трепета жизни. В противоположность этому, второй разум Кутузова, второе знание Толстого свободны от схематизма и отвлечения, и свободу эту дает интуиция — непосредственное ведение , направленное на образы, на целокупное видение жизни . Рассудок Нехлюдова, как и всякий Пфулевский склад ума, волею Рока обречен на вечное пленение схемами , им же измышляемыми, разум Толстого-художника в свободном полете творческого созерцания достигает того «умного места» Платона, где « все устанавливается в торжественном покое истины и красоты ». И тогда ему хочется молиться . Схема пленяет, орлиными крыльями благодатно дарит Толстого образ, символ.

«Если близорукие критики думают, что я хотел описывать только то, что мне нравится, как обедает Облонский и какие плечи у Карениной, то они ошибаются. Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою для выражения себя; но каждая мысль, выраженная словами особо , теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна , без того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслию (я думаю) , а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами нельзя, а можно только посредственно словами, описывая образы , действия , положения ». И одним из очевиднейших доказательств этого Толстой справедливо видит неожиданное для него самого «самоубийство» Вронского. Своему благожелательнейшему критику Н. Н. Страхову Толстой пишет: «Ваше суждение о моем романе верно, но не все, т. е. все верно, но то, что вы сказали, выражает не все , что я хотел сказать». Причина простая и несомненная. Целостный художественный образ неразложим по природе своей на дискурсивные суждения критика, как бы ни были талантливы эти суждения, и Толстой с истинным величием говорить: «Если бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен был написать роман тот самый , который я написал сначала ». «Сущность искусства» «состоит в бесконечном лабиринте сцеплений », и эти сцепления выразимы лишь в художественном, сверхрассудочном образе-символе. Находясь в художественном, Ерошкином, периоде своей жизни, Толстой понимал нечто большее. Он понимал, что и в философии «пфулевский» ум дает результаты плачевные. «Философия чисто-умственная есть уродливое западное произведение , и ни грек Платон, ни Шопенгауэр, ни русские мыслители не понимали ее так».