О религии Льва Толстого

Противоположность между одним Толстым и другим с особенной силой сказывается в исключительности зрячести и в исключительной слепоте . «Наш брат, — пишет он Н. Н. Страхову, — беспрестанно, без переходов прыгает от уныния и самоуничижения к непомерной гордости». Эти переходы естественны и необходимы. Доколе на крыльях созерцания, божественно ему данных, Толстой следует сверхрассудочному сцеплению образов, творчески в нем возникающих, он «бог», он все видит и власти его нет пределов. Но как только, оставляя богоданные крылья, он пытается идти ногами рассудка, он превращается в самого обыкновенного червя, связанного в своих движениях, плененного слепотой и незнанием.

«Я охотник, — говорит Ерошка. — Против меня другого охотника по полку нет. Я тебе всякого зверя , всяку птицу найду и укажу ; и что и где — все знаю … Я какой человек! След найду, — уж я его знаю зверя; и знаю куда ему лечь и куда пить или валяться придет… Все-то ты знаешь , что в лесу делается . На небо взглянешь, — звездочки ходят, рассматриваешь по ним, времени много ли. Кругом поглядишь, — лес шелыхается, выждешь, вот-вот затрещит, придет кабан молиться. Слушаешь как там орлы молодые запищат, петухи ли в станице откликнутся или гуси. Гуси, — так до полночи значит. И все это я знаю ». И исполненный мудрости древнего бога Пана, Ерошка о хваленом «уме» человека говорит: «Эх-ма! Глуп человек, глуп, глуп человек !»

В художнике Толстом сидит настоящий Ерошка. В лесу человеческой жизни он все знает. Всякую птицу найдет, след увидит и уж знает зверя . Ему одинаково ясно, что делается в душе Анны Карениной, что думает старый мерин Холстомер, как рожает Китти, каковы предсмертные мысли князя Андрея. И когда уже он знает, то знает так, как никто из людей не знает. И исполненный этого знания, он, как художник, об «уме» человеческом с потрясающей силой говорит: «глуп человек, глуп, глуп человек!»

В одном письме он с тоской говорит: «Нет умственных и, главное, поэтических наслаждений. На все смотрю как мертвый, то самое, за что я не любил многих людей. А теперь сам только вижу, что есть, понимаю , соображаю , но не вижу насквозь с любовью , как прежде ». И в письме к Фету эта противоположность между Толстым-Ерошкой и Толстым-Нехлюдовым находит классическое выражение: « То чувствуешь себя богом, что нет для тебя ничего скрытого, а то глупее лошади ».

Своевременно поставить вопрос: какое нам дело до Нехлюдова? Нехлюдов — самозванец. Это — «лошадь», которая разыгрывает из себя бога только потому, что на ней ездил бог. Все свои богословские сочинения Толстой пишет не благодатью художника, которую мы чтим благоговейно, а насильственным самозванством Нехлюдова. Но мы хотим учиться у «бога», для которого нет ничего скрытого, который все видит насквозь с любовью, который самым фактом своей гениальности свидетельствует о том, что призван сказать что-то нужное и важное для нас, но и мы решительно отказываемся слушать Нехлюдова, когда он устремляется в духовный вертоград человечества и топчет и мнет в нем лучшие и благородные цветы.

Вопрос о равноправности двух Толстых после всего вышесказанного не имеет смысла и силы. Первый Толстой дарит нас художественными откровениями , которые в целом мировой литературы занимают совершенно бесспорное место. То, что сказал Толстой, никто никогда до него не говорил. Он существенно обогатил мир человеческой мысли. Но второй Толстой ничего не открывает. Это — «Мегалеон», по меткому выражению Соловьева, «непременный Колумб всех открытых Америк». Если бы он направил свою Нехлюдовскую энергию на стихотворчество или на писание музыкальных произведений, всем была бы ясна вся фальшь его направления. Но он зафилософствовал, он занял позицию морального обличителя, и вот он приобретает мировую известность именно в качестве князя Нехлюдова и благосклонно оделяет ею дядю Ерошку, без которого начало карьеры князя совершенно немыслимо. Но это все же не «дарование», не призвание . Как ни славен Нехлюдов, но одной количественной тяжестью своей славы он не может заглушить голос старика-Ерошки, ибо голос этот, как труба божьего посланника, рассекает всю фальшь Нехлюдовских хитросплетений и свидетельствует с дивной силой священную правду того, над чем легкомысленно, упорно и лицемерно кощунствует «добродетельный» князь.

VI.

Теперь мы можем сказать о настоящем отношении Толстого к Церкви . Нехлюдов хотел бы уверить весь мир, что отношение Толстого к Церкви одно : отрицательно Нехлюдовское. Но мы документально можем утверждать, что у Толстого два отношения к Церкви, а не одно в совершенном сооветствии с двумя стихиями в Толстом: рассудочной и художественной. И чисто-художественное признание Толстым Церкви настолько же первичнее, значительнее и метафизически-документальнее Нехлюдовской «болтовни», насколько первичнее и природнее в Толстом художник сравнительно с резонером.

Главное основание, по которому Толстой-Нехлюдов стал выдумывать свою веру, — это неразумность Церкви. В «Исповеди» много раз говорится о невозможности принять чудеса и поверить в реальное воскресение Христа. «Разумное знание в лице ученых и мудрых отрицает смысл жизни, а огромные массы людей, все человечество, признают этот смысл в неразумном знании. И это неразумное знание есть вера, та самая, которую я не мог не откинуть. Это Бог 1 и 3 , это творение в 6 дней , дьяволы и ангелы и все то , что я не могу принять , пока я не сошел с ума ». Так «оправдывает» Нехлюдов свою вражду к Церкви. «Ум» выдвигается как самый сильный и единственный аргумент. Но мы осмеливаемся сказать, что Толстой всегда и радикально сходит с этого пфулевскаго « ума », как только вступает в сферу творчества и художественного созерцания сверхрассудочного сцепления образов. В этом смысле Толстой-художник с Нехлюдовской точки зрения всегда « с ума сшедший ». И этот сумасшедший Толстой художественно исповедует свое глубочайшее признание высшей разумности Церкви, отвергаемой «лошадиным» умом Нехлюдова.

В Церкви нет явления видимо более сумасшедшего и более «безумного», чем юродство . Все «сумасшествие» Церкви здесь находит свое особенно сильное, особенно ощутимое выражение. Но вот какая изумительная хвала юродивому Грише вырывается из уст Толстого-художника.

«Гриша беспрестанно твердил: «Господи, помилуй, Господи Иисусе Христе, Мати Пресвятая Богородица», с различными интонациями, сокращениями и выговаривая эти слова так, как их говорят только те, которые часто их произносят. С молитвой он поставил свой посох в угол, осмотрел постель и стал раздеваться… Лицо его теперь не выражало, как обыкновенно, торопливость, беспокойство, тупоумие ; напротив, он был спокоен, величав и умно-задумчив» .