Людвиг Витгенштейн - Философские исследования

352. При этом случается, что мышление разыгрывает с нами удивительные трюки. Например, ссылаясь на закон исключенного третьего, мы готовы заявить: "Одно из двух: подобная картина либо представляется, либо же нет; третьего не дано!" Этот странный аргумент встречается и в других областях философии. "При бесконечном десятичном развертывании числа p либо встречается группа "7777", либо же нет третьего не дано". То есть: богу это известно, мы же этого не знаем. Но что сие значит? Мы используем картину, картину видимого ряда, обозримого для одного, а для другого нет. Тут закон исключенного третьего гласит: это должно выглядеть либо так, либо этак. Таким образом, по сути, он вовсе ничего не говорит и это самоочевидно, но предлагает нам некую картину. И проблема теперь должна заключаться в том, соответствует ли действительность этой картине или нет. Причем кажется, будто эта картина определяет, что и как мы должны делать и к чему стремиться, но этого не происходит, и как раз потому, что мы не знаем, как ее нужно применять. В словах "Третьего не дано" или "Ведь третьего же не дано!" выражается лишь то, что мы не в состоянии отвратить взор от этой картины, картины, которая выглядит так, словно в ней уже должны содержаться и проблема и ее решение, в то время как мы чувствуем, что это не так.

Подобно этому фраза "Он либо испытывает данное ощущение, либо же нет" прежде всего вызывает в нашем сознании некую картину, которая, казалось бы, уже безошибочно определяет смысл этих высказываний. Как бы хочется сказать: "Теперь ты знаешь, о чем идет речь". Но как раз этого из данной фразы он еще не узнает.

353. Вопрос о том, возможно ли, и если да, то как верифицировать предложение, это просто особая форма вопроса: "Что под этим подразумевается?" Ответ вклад в грамматику предложения.

354. Грамматические колебания между критериями и симптомами создают впечатление, будто вообще существуют только симптомы. Мы говорим, например: "Опыт учит, что когда барометр падает, идет дождь; но он учит и тому, что в случае дождя мы испытываем определенные ощущения сырости и холода или же такие-то зрительные впечатления". Приводится и тот довод, что чувственные впечатления могут нас обманывать. Но при этом упускается из виду, что этот факт, что ощущения вводят нас в заблуждение относительно дождя, находит свое основание в дефиниции.

355. Дело не в том, что наши чувственные впечатления могут нас обмануть, а в том, чтобы мы понимали их язык. (Язык же этот, как и любой другой, основывается на соглашении.)

356. Человек склонен говорить: "Дождь либо идет, либо не идет иное дело, как я это узнаю, как до меня доходит весть об этом". Ну, а поставим такой вопрос: что я называю "известием о том, что идет дождь"? (Или же и об этом сообщении я располагаю только сообщением?) Что же тогда придает этому "сообщению" характер сообщения о чем-то? Не дезориентирует ли нас здесь форма выражения? Не внушаются ли нам ошибочные представления такой метафорой: "Мои глаза извещают меня о том, что там стоит стул"?

357. Мы не говорим: собака, возможно, разговаривает сама с собой. Потому ли, что мы так основательно знаем ее психику? Что ж, можно было бы сказать: наблюдая поведение живого существа, наблюдают и его психику. Но разве скажешь о себе: я разговариваю сам с собой, потому что веду себя таким-то образом? На основе наблюдений за своим поведением я этого не говорю. Но это утверждение имеет смысл только потому, что я веду себя таким образом. Так не потому ли оно имеет смысл, что я подразумеваю это?

358. Так не наше ли подразумевание придает смысл предложению? (С этим, конечно, связано и то, что, имея бессмысленный ряд слов, невозможно что-то подразумевать.) Осмысливание осуществляется в сфере душевного, и оно также является чем-то сугубо личным! Это неуловимое нечто, сопоставимое только с самим сознанием.

Как можно находить это смешным! Это как бы сон нашего языка.

359. Может ли машина думать? Может ли она испытывать боль? Что же, разве мы должны называть человеческое тело такой машиной? А ведь оно, насколько возможно, приближается к тому, чтобы быть такой машиной.

360. Но машина же не способна думать! Разве это эмпирическое утверждение? Нет. Только о человеке и ему подобных мы говорим, что они думают. Мы говорим это и о куклах и еще, пожалуй, о привидениях. Рассматривай слово "думать" как инструмент!

361. Стул думает про себя: ...

ГДЕ? В одной из своих частей? Или вне своего тела, в окружающем его воздухе? Или же вообще нигде? Как же тогда различить внутреннюю речь этого стула и другого, стоящего вон там? Ну, а как обстоит дело с человеком; где он разговаривает с самим собой? Отчего этот вопрос кажется бессмысленным? И почему в данном случае не требуется уточнять место, а достаточно указать, что именно этот человек говорит с самим собой? В то же время вопрос, где происходит разговор стула с самим собой, кажется требующим ответа. Дело в том, что мы хотим знать, каково предполагаемое подобие стула человеку; имеется ли в виду, например, что в верхней части спинки находится голова и т.д.

Как, собственно, человек мысленно говорит с самим собой, что при этом происходит? Каким образом я должен объяснять это? Ну, лишь таким образом, каким ты мог бы научить кого-то значению выражения "говорить с самим собой". Ведь мы еще детьми усваиваем значение этого выражения. Только о нашем наставнике никак не скажешь: он учит этому, объясняя "что здесь происходит".

362. Напротив, нам кажется, будто наставник в данном случае косвенно внушает обучаемому значение выражения не говоря ему об этом прямо; что обучаемый в конце концов будет подведен к тому, что сам даст правильное указательное определение. Но это наша иллюзия.

363. "Если мне что-то представляется, то что-то же, вероятно, происходит!" Ну, что-то происходит а чего ради я издаю при этом некий звук? По-видимому, для того, чтобы сообщить, чт)о происходит. Но как вообще сообщают о чем-то? Когда говорят, что о чем-то сообщено? Что собой представляет языковая игра сообщения?

Я бы сказал: ты преувеличиваешь самоочевидность того, что человек способен о чем-то поведать кому-то. Иначе говоря, мы так привыкли к сообщениям, передаваемым с помощью языка, речи, что нам кажется, будто вся суть сообщения состоит в том, что другой постигает смысл моих слов то есть нечто духовное, как бы впускает его в свое сознание. Если же он при этом проделывает с ним и что-то еще, это не имеет отношения к непосредственной цели языка.

Люди склонны утверждать: "Благодаря сообщению они знают, что мне больно; оно вызывает этот духовный феномен; все остальное для сообщения несущественно". Выяснение же того, чем является этот странный феномен знания, предоставляется времени. Ведь душевные процессы необычны! (Это все равно что сказать: "Часы показывают нам время. Что такое время, еще не установлено. А зачем людям считывать показания времени к делу не относится".)