Юлиус Эвола - Восстаие против современного мира

С другой стороны, еще в Средние века именно церковь «благословила» нарушение fides , вступив в союз с итальянскими коммунами, морально и материально поддержав их восстание. Помимо своего внешнего аспекта оно представляло собой попросту бунт частного против универсального в связи с типом общественной организации, который теперь моделировался в соответствии даже не с воинской кастой, а с третьей кастой —буржуазией и торговцами, узурпировавшими достоинство политического управления и право на оружие, укреплявшими свои города, поднимавшими свои флаги и организовывавшими свои войска против имперских отрядов и оборонительных альянсов феодальной аристократии. Здесь начинается движение снизу, прилив низших сил.

В то время как итальянские коммуны предвосхитили профанный и антитрадиционный идеал общественной организации, основанный на экономическом и торговом факторах, а также на еврейской спекуляции золотом, их восстание продемонстрировало прежде всего то, как чувствительность к духовному и этическому смыслу верности и иерархии уже в то время приблизилась в некоторых областях к грани угасания. В императоре стали видеть просто политического вождя, чьим политическим притязаниям можно сопротивляться. Это означало утверждение той дурной свободы, которая уничтожает и отрицает любой принцип истинной власти, предоставляет низшие силы самим себе и сводит любую политическую форму к чисто человеческому, экономическому и социальному измерению, что выливается во всемогущество «торговцев», а позднее —организованных «трудящихся». Примечательно, что главным очагом этой опухоли стала итальянская земля, колыбель римской цивилизации. В борьбе коммун, поддержанных церковью, против имперских отрядов и corpus saecularium principum , [832]мы находим последние отголоски борьбы Юга и Севера, традиции и антитрадиции. Фридрих I, чью фигуру пытаются дискредитировать с помощью плебейской фальсификации итальянской «отечественной» истории, в действительности сражался во имя высшего принципа и из чувства долга, налагаемого на него его функцией, против мирской и партикуляристской узурпации, основанной, среди прочего, на неспровоцированном нарушении договоров и клятв. Данте видел в нем «доброго Барбароссу», законного представителя Империи, являвшейся источником всякой истинной власти. Он считал восстание ломбардских городов простым бунтом, согласно своему аристократическому презрению к «пришельцам и наживе» [833]и к элементам новой и нечистой власти коммун; таким образом, в «свободном правлении народов» и в новой националистической идее он видел подрывную ересь. [834]В реальности же Оттоны и Швабы [835]вели свою борьбу не столько ради признания своей власти или из-за территориальных амбиций, сколько из идеальных притязаний и защиты своих надполитических прав. Они требовали послушания не как германские князья, а как «римские» ( romanorum reges ), но при этом наднациональные императоры; они боролись против вооруженных мятежников —торговцев и буржуа —во имя чести и духа. [836]Последних считали бунтарями не столько против императора, сколько против Бога ( obviare Deo ). Согласно божественному порядку ( Jubente Deo ), государь вел войну против них как представитель Карла Великого, размахивая «мечом возмездия», чтобы восстановить древний порядок ( redditur res publica statui vetuta ) [837].

Наконец, нужно сказать, особенно касательно Италии, что в так называемых сеньориях (эквивалентах или преемниках коммун) нужно видеть другой аспект новых настроений, ясным барометром которых является «Государь» Макиавелли. Вождем считался человек, способный править не на основании посвящения, благородного происхождения и воплощения высшего принципа и традиции, а от своего имени, применяя хитрость, насилие и средства «политики», которая тогда рассматривалась как «искусство» —как лишенная щепетильности техника, в которой честь и истина не значили ничего; религия стала в конечном счете лишь инструментом, одним среди многих. Данте верно сказал: « Italorum principum... qui non heroico more sed plebeio, secuntur superbiam » («итальянские государи... поступают в своей гордыне не как герои, а как простолюдины»). [838]Таким образом, сущность такого управления была не «героической», а плебейской; древний virtus сошел на этот уровень также, как и чувство превосходства как над добром, так и над злом тех, кто правил на основе нечеловеческого закона. С одной стороны, здесь возрождается тип древних тираний; с другой —в своих многочисленных формах выражается тот разнузданный индивидуализм, который характеризует эти новые времена. Наконец, здесь в радикальном смысле предвосхищен тип «абсолютной политики» и воля к власти, которая в более поздние времена будет осуществляться куда более масштабно.

Этими процессами окончилась средневековая эпоха реставрации. В некотором роде гинекократическая южная идея утвердилась вновь; мужественный принцип, кроме вышеуказанных крайних форм, обладал в ней только материальным (то есть политическим и светским) смыслом, даже когда воплощался в личности монарха; напротив, церковь осталась хранительницей духовности в «лунной» форме набожной религии, и, максимум, в форме созерцания —в монашеских орденах. Подтверждая такое расщепление, стали преобладать привилегии крови и земли или проявления простой воли к власти. Неизбежным следствием этого стал партикуляризм городов, отечеств и различных национализмов. За этим последовало зарождающееся восстание демоса, коллективного элемента, дна традиционного общественного порядка, стремившегося овладеть нивелированными структурами и объединенными органами государственной власти, созданными в течение предшествовавшей антифеодальной фазы.

Борьба между «героическим» мужественным принципом и церковью, характеризовавшая Средние века лучше всего, закончилась. С этого момента западный человек будет жаждать независимости и освобождения от религиозных уз лишь в отклонившихся от традиции формах, что можно назвать демоническим переворотом гибеллинства, предопределенным с принятием лютеранства германскими князьями. Говоря в общем, Запад как цивилизация освободился от влияния церкви и католического мировоззрения лишь благодаря обмирщению под эгидой натурализма и рационализма, а также восхваляя как символ завоевания обеднение, свойственное точке зрения и воле, не признающей более ничего за пределами человека и того, что обусловлено человеческим элементом.

Одной из общих вещей в современной историографии является полемическое возвеличивание цивилизации Возрождения в противоположность Средневековью. Если перед нами не следствие одного из бесчисленных гипнотических внушений, целенаправленно распространенных в современной культуре руководителями глобальной подрывной деятельности, в этом можно видеть выражение типичного недопонимания. Если после конца древнего мира и существовала цивилизация, заслужившая право называться Возрождением, то это была цивилизация Средневековья. В своей объективности, мужественном духе, иерархической структуре, своей гордой антигуманистической простоте, так часто пропитанной чувством священного, Средневековье представляло собой возвращение к истокам. Без какого-либо романтического флера подлинное Средневековье предстает перед нами, неся классические черты. Характер пришедшей после него цивилизации является совершенно иным. Напряженность, имевшая в период Средневековья сущностно метафизическую направленность, деградировала и сменила свою полярность. Потенциал, прежде концентрировавшийся в вертикальном измерении (направление вверх, как в символе готических соборов), перетек в горизонтальное измерение, во внешнее, таким образом породив явления, впечатлившие поверхностного наблюдателя. В области культуры этот потенциал породил буйный всплеск множества форм творчества, почти полностью лишенных какого-либо традиционного или даже символического элемента. На внешнем плане мы видим почти взрывное распространение европейских народов по всему миру во время эпохи открытий, исследований и колониальных завоеваний, происходивших как раз во время Возрождения и эпохи гуманизма. Таковы были последствия процесса высвобождения сил, схожие с аналогичным процессом, сопровождающим разрушение организма.