Георг Менде - Путь Карла Маркса от революционного демократа к коммунисту

Итогом всех дебатов о печати, как установил Маркс, было колебание «между намеренной закоснелостью привилегии и естественным бессилием половинчатого либерализма».

Мы еще не сказали о том, что Маркс рассматривал бюргерство как сословие, вернее, как класс, состоящий в большинстве своем из «буржуа», а не из «граждан»; это было вызвано тем, что немецкое бюргерство в результате общего поступательного развития находилось уже между двумя фронтами – феодальным и пролетарским. О том, что Маркс считал систему сословий устаревшей, он говорит в более поздней статье «О сословных комиссиях в Пруссии» (декабрь 1842 года): «Автор статьи не исследует далее, выражает ли различие сословий, предполагаемое в разбираемом институте, – если даже принять это различие, – характерные черты сословий прошлого или же сословий настоящего. Вместо этого он рассуждает о сословном различии вообще. Это различие, по его мнению, нельзя искоренить, „как нельзя уничтожить существующее в природе различие элементов и привести всё к хаотическому единству“. Нашему автору можно было бы ответить: подобно тому как никому не придёт в голову уничтожить различие элементов природы и привести всё к хаотическому единству, так никто не думает и об искоренении различий сословий; но в то же время от нашего автора можно было бы потребовать, чтобы он занялся более глубоким изучением природы и от первого чувственного восприятия различных элементов поднялся до разумного восприятия органической жизни природы. Вместо призрака хаотического единства перед ним предстал бы дух живого единства. Даже элементы не остаются в состоянии спокойной разъединённости. Они непрерывно превращаются друг в друга, и уж одно это превращение образует первую ступень физической жизни земли, метеорологический процесс, тогда как в живом организме совершенно исчезает всякий след различных элементов как таковых. Различие заключается здесь уже не в раздельном существовании различных элементов, а в живом движении отличных друг от друга функций, которые все одушевлены одной и той же жизнью. Таким образом, само их различие не предшествует в готовом виде этой жизни, а, напротив, само непрестанно вытекает из неё самой и столь же постоянно исчезает и парализуется в ней». Этот отрывок отчетливо свидетельствует о том, что Маркс пытался понять исторический процесс в его движении и изменении. Уже здесь он заложил фундамент развитого им позднее вместе с Энгельсом исторического материализма.

С самого начала революционер Маркс понимал, что общество развивается благодаря деятельности самих людей:

«Свобода печати также мало вызывает „меняющееся положение вещей“, как подзорная труба астронома – неустанное движение мировой системы».

Маркс был тесно связан со всей политической жизнью, в которую он вошел. Обилие вопросов, относящихся к положению не только в Рейнской провинции, но и в Пруссии и во всей Германии с ее «таможенными запретами и кордонами», сравнение этих областей с гораздо более передовыми странами – Англией, Францией, а также с Голландией или Швейцарией имело следствием еще более последовательное и более революционное применение логики. Связь с практикой проявлялась еще сильнее, чем прежде. Маркс не пугался обширных подробностей, чтобы доказать, что определенное высказывание или утверждение влечет за собой вполне определенное, практическое последствие или что определенное высказывание или утверждение не может согласоваться с действительными отношениями. Его выводы стали еще более проницательными, чем в «Заметках о новейшей прусской цензурной инструкции», так как речь шла о действительно проводимых дебатах и о реальной политической подготовке будущей борьбы.

Представителю княжеского сословия, который утверждал, что простой факт существования цензуры уже достаточен, чтобы опровергнуть требование свободы печати, Маркс с иронией отвечает:

«Разве узаконенное крепостное состояние не являлось фактическим доказательством против рационалистической выдумки, что человеческое тело не есть объект пользования и владения? Разве первобытно-грубая пытка не опровергала пустую теорию о том, что кровопусканием не обнаруживается истина, что растягивание позвоночника на лестнице для пыток не лишает человека стойкости, что судорога боли не есть признание?

Факт существования цензуры, по мнению оратора, опровергает свободу печати; и это фактически верно, это – истина, настолько связанная с известным фактом, что топография в состоянии установить её пределы, – за определёнными шлагбаумами она перестаёт быть фактической и истинной».

Причем, Маркс вовсе не придерживался мнения, что в других странах положение может быть названо совершенным: «Французская печать отнюдь не слишком свободна, – она недостаточно свободна».

Особенно резко Маркс выступал против оратора от дворянского сословия, который взывал против свободы печати, ссылаясь на несовершенство человека.

«Если незрелость человеческого рода, – возражает ему Маркс, – есть мистический довод против свободы печати, то цензура, во всяком случае, – в высшей степени реальное средство против зрелости рода человеческого.

Всё, что развивается, – несовершенно. Развитие кончается только со смертью. В таком случае было бы весьма последовательно прикончить человека, дабы избавить его от этого состояния несовершенства. Так, по крайней мере, рассуждает оратор, желая прикончить свободу печати. Для него настоящее воспитание состоит в том, чтобы держать человека всю жизнь в пелёнках, – ибо, учась ходить, человек учится и падать, и, только падая, он учится ходить. Но если мы все будем оставаться в пелёнках, то кто же будет нас пеленать? Если мы все будем лежать в колыбели, то кто же будет нас качать? Если мы все будем арестантами, то кто же будет тюремщиком?

Человек по природе своей несовершенен как в отдельности, так и в массе. De principiis non est disputandum [51] О принципах не спорят. – Ред . . Пусть так! Но что из этого следует? Рассуждения нашего оратора несовершенны, правительства несовершенны, ландтаги несовершенны, свобода печати несовершенна, всякая сфера человеческого существования несовершенна. Если, следовательно, хоть одна из них не должна существовать в силу этого несовершенства, то выходит, что нет среди них ни одной, которая имела бы право существовать, выходит, что человек вообще не имеет права на существование.

Если предположить принципиальное несовершенство человека – допустим на минуту, что это так, – тогда мы относительно всех человеческих учреждений заранее знаем, что они несовершенны. На эту тему, стало быть, нечего распространяться, это не говорит ни за них, ни против них, это не их специфический характер , не их отличительный признак.