Василий Налимов - Канатоходец

А река Сысола тоже дикая и коварная — местами вплотную к берегу подходят незаметные снаружи ямы. Раз, оступившись, я чуть не утонул.

А поздней осенью, когда хмурое небо, казалось, готово упасть на землю, все идут на сбор брусники: ее собирают особыми совками. И до сих пор я помню завтраки, где главным блюдом была брусника в молоке — что может быть лучше? Позднее с необъятными брусничными полями я встретился уже на Колыме.

Вернувшись в Москву, я пошел в столичную школу. Много воспоминаний связано со школьными годами. Правда, время все слегка затуманило, отодвинуло в состояние, близкое к сновидческому — отрадному, но вместе с тем и зловещему.

В те годы школу все время, перестраивая, разрушали. Так начинала наступление набиравшая силу демоническая идеология. Мы — дети — оказались вовлеченными в борьбу с этой разрушительной деятельностью, хотя, конечно, поначалу этого не понимали.

Из-за неустойчивости педагогических структур нам постоянно приходилось менять школы. Нас это очень огорчало — мы любили свои школы. В каждой из них находился хотя бы один преподаватель, пытавшийся передать свою интеллектуальную настроенность, порожденную революционной вольностью, не сломленную еще большевистской догматичностью.

Первой оказалась школа профессора А. П. Нечаева, известного тогда психолога — в прошлом члена престижной в свое время партии Кадетов. Школа называлась «опытно-показательной»: в ней велся поиск новой педагогии. Я был знаком с семьей Нечаевых — бывал у них дома. Помню чудесный рассказ о поездке Нечаева в Австралию на Международный психологический конгресс. Рассказ сопровождался демонстрацией массы предметов из быта аборигенов. Помню и старшего сына семьи Модеста — востоковеда и теософа. Он привил нам интерес к Ближнему Востоку, показывая восточную (арабскую) культуру в театрализованном варианте. Сам Александр Петрович был глубоко принципиальным человеком — он всегда сохранял свое достоинство в нараставших конфликтах. Правда, в школе сохранялась присущая России сословность: я, как сын профессора (что очень ценилось), должен был сидеть за одной партой с Ирой — дочерью профессора Нечаева.

Не могу не вспомнить учительницу истории (тогда еще история разрешалась к преподаванию) — жену Александра Петровича. Кажется, я до сих пор помню все, что она говорила, приводя нас в Музей изящных искусств, что на Волхонке. История обретала образность , оживала в экспонатах. В Музее все воспринималось как другой мир, притаившийся в дремотности сознания.

В школе был удивительный учитель физкультуры Тигран Герасимович Маркарьянц, армянин по происхождению, получивший докторскую степень по философии в Гёттингенском университете. На уроки он всегда приходил со скрипкой и учил ритмичности движений. В программу занятий входили и бальные танцы — запрещенные тогда по причине того, что они имели дворянское, а не пролетарское происхождение. Он приходил и по утрам. Перед занятиями мы собирались в большом коридоре, а он стоял чуть выше на лестнице, замыкающей коридор, и произносил что-то вроде проповедей. Темы проповедей были различны, но их лейтмотивом был призыв к достоинству — во всем, даже во внешнем облике ученика. Здесь же обсуждались и конфликты, возникавшие время от времени в школьной жизни.

Хорошо помню нашу классную руководительницу — учительницу русского языка. Она пыталась научить нас писать, почти не касаясь орфографии. Тогда господствовала антиорфографическая позиция [76] Считалось, что традиционно принятая орфография переосложнена буржуазными идеологами с тем, чтобы затруднить освоение ее пролетариатом. Предполагалось ее упростить до такой степени, чтобы каждый мог воспринять правописание без усилий. Так же естественно, как каждый осваивает язык. — я за всю свою жизнь так никогда и не прошел курса русского правописания. С сочинениями у меня поначалу ничего не выходило: надо было писать переложение чужих текстов, а это не получалось достаточно хорошо.

Но вот отличная отметка — все удивляются. Почему? А все просто — тема оказалась хорошей: «Влияние няни на творчество Пушкина». И вторая удача: нас повели в Храм Василия Блаженного — нужно было дать его описание, и все получилось отлично. Так я научился писать — не зная тогда, что это и будет главным занятием в моей жизни.

Помню то лето, когда почти вся школа выехала в так называемую Колонию на станции Катуар (теперь Лесной Городок). В нашем распоряжении оказалась большая дача [77] Дача была конфискована у ее владелицы — милой пожилой женщины. Ей разрешили жить в одной из маленьких комнат. Она просила нас, детей, только об одном: бережно относиться к ее любимым пионам, окружавшим дом. Уже тогда мы чувствовали какую-то неловкость, живя на конфискованной даче. Казалось, что конфискация была глубоко несправедливой — зачем нужно было так обижать хорошую женщину, отнимая у нее любимое на старости лет. Но закон был неумолим. Он исходил из иного понимания справедливости. с обширной открытой террасой и чудесным садом. Чудесны были вечера на террасе. Всех вдохновлял Маркарьянц — он легко переходил от арий, сопровождаемых скрипкой, к темам философского и морального звучания. Там выделялся и преподаватель естествознания, в прошлом эсер, отсидевший год еще в царской тюрьме. Он научил нас видеть многообразие живого вот «здесь» — в саду, в лесу, вокруг.

В Колонии я особенно сблизился с Ионом Шаревским — моим одноклассником. Он отличался умом и образованностью. Будучи страстным любителем природы, он втянул меня в активное взаимодействие с ней. Собирали коллекции насекомых, наблюдали за жизнью мелких млекопитающих, с погибших животных снимали шкурки и обрабатывали их специальным мышьяковым мылом. Но не только это он знал — он что-то рассказывал нам о неевклидовых геометриях, об актуальной и потенциальной бесконечности и о том, чем отличается культура от цивилизации. Позднее он стал юннатом при Зоологическом парке, экскурсоводом парка — юноша со всей серьезностью поучал взрослых и получал за это гонорар. Ион происходил из купеческой среды — его отец в свое время владел большим универсальным магазином в Самарканде, а в 20-е годы соответственно стал нэпманом, владевшим комиссионным магазином в Москве. Уровень их жизни был намного выше уровня жизни профессорской семьи (даже после того, как ученые стали регулярно получать серьезную помощь [78] Помню, как в трудный для интеллигенции ранний нэпмановский период вдруг из Торговых рядов (теперешний ГУМ) привозят сразу целый таз чуть подтаявшего сливочного масла и много чего еще. Какой это был для нас праздник! от США в рамках «АРА»). У нас, детей, не было зависти. Мы с удовольствием приходили в просторную квартиру, где можно было «утонуть» в кожаном кресле, достать из шкафа том энциклопедии Брокгауза — Ефрона или непонятного Шопенгауэра или начать играть в громадного размера шахматы из слоновой кости.