Джон Армстронг - Правила жизни от Фридриха Ницше

Так, однажды, когда мне это было нужно, я изобрел «свободные умы», которым посвящена эта меланхолично-смелая книга под названием «Человеческое, слишком человеческое». Таких «свободных умов» никогда не было – но, как я уже говорил, их общество было мне необходимо, чтобы сохранить хорошее настроение в тяжелые моменты (болезни, одиночества, чужбины, лени и бездеятельности); они были мне нужны, как смелые товарищи, призраки, с которыми можно болтать и смеяться и которых можно послать к черту, когда они становятся скучными, – как замена недостающих друзей. Что такие свободные умы могли бы существовать, что наша Европа будет иметь таких веселых и дерзких людей среди своих сыновей завтрашнего и послезавтрашнего дня, реальных и осязаемых, а не – как в моем случае – призрачных и отшельнических: в этом я менее всего хотел бы сомневаться. Я уже вижу, как они идут, медленно-медленно; и, может быть, я способствую ускорению их прихода, заранее описывая те судьбоносные условия, в которых я вижу пути их прихода?»

Иногда нам нужно признать – и, при определенной удаче, преодолеть – глубоко укоренившуюся склонность собственного характера. Необходима мощная доза того, чего нам недостает. Это не вся истина, но та ее часть, которую нужно признать, потому что именно ее у нас и нет.

Ницше считает, что мы часто, даже не осознавая того, ведем себя пассивно и реактивно. Мы не мыслим, не чувствуем и не действуем самостоятельно. Просто не чувствуем себя хозяевами. Нам страшно. И из страха рассказываем себе фальшивые утешительные истории: я вовсе не хотел этого повышения, мне вовсе не нужно много денег (а неравенство – это неправильно). Ницше хочет пробудить в нас внутреннего аристократа, которому нет дела до того, что о нем думают другие, и который всегда остается таким, каков он есть.

Порой Ницше выступает ужасным снобом. Но будет разумно – и полезно! – вспомнить, что сам он ничем не напоминал тех аристократов, которыми так восхищался. Это компенсаторное, скорректированное видение, изобретенное им для себя самого. Вместо того чтобы видеть в приведенном ниже отрывке обсуждение двух разных типов людей, попробуйте воспринять его как дискуссию о разных сторонах одного и того же человека. И тогда мы сможем более отчетливо разглядеть эти аспекты – хозяина и раба – в собственном характере.

Мысль о том, что власть дурна, что сильные и властные – это враги, естественна практически для любого человека.

«Восстание рабов в морали начинается, когда ressentiment (фр. обида) сам становится творческим и порождает ценности: ressentiment натур, которые не способны к подлинной реакции, выражающейся в поступках, и которые вознаграждают себя воображаемой местью. В то время как каждая достойная мораль развивается из триумфального самоутверждения, мораль рабов с самого начала говорит «нет» всему «внешнему», «иному», «несобственному»; и это «нет» становится ее творческим поступком. Такой поворот оценивающего взгляда – такая потребность в направлении взгляда наружу вместо обращения внутрь самого себя – как раз и выражает самую суть ressentiment; для своего существования мораль рабов всегда нуждается в первую очередь во враждебном внешнем мире; она нуждается, говоря физиологическим языком, во внешних стимулах, чтобы вообще действовать, – ее действие по сути своей является реакцией…

Не следует недооценивать те почти благожелательные nuances, которые, например, греческая знать вкладывает во все слова, отделяющие ее от простонародья; как эти слова постоянно смешиваются и подслащиваются сожалением, тактичностью и снисходительностью, пока, наконец, почти все слова, подходящие обычному человеку, не превращаются в выражения, означающие «несчастный», «достойный жалости», – и как, с другой стороны, «плохой», «низкий», «несчастный» никогда не переставали звучать для греческого уха в одной тональности, в которой преобладал оттенок «несчастного»: таково наследство древнего, более благородного, аристократического способа оценки, который не изменяет самому себе даже в презрении. «Высокородные» чувствовали себя «счастливыми»; им не приходилось искусственно конструировать свое счастье наблюдением за собственными врагами или самовнушением и самообманом (как это привыкли делать все люди ressentiment); они, как люди цельные, полные силы и в силу этого неизбежно активные, знали, что счастье не следует отделять от деятельности – деятельность для них была необходимой частью счастья – все это решительно противоречит «счастью» на уровне бессильных, угнетенных и тех, в ком гноятся ядовитые и враждебные чувства.

Тогда как благородный человек живет в доверии и открытости по отношению к себе, человек ressentiment лишен всякой откровенности, наивности, честности и прямоты к самому себе. Его душа косит; его дух любит укрытия, тайные пути и задние двери; все скрытое привлекает его как его мир, его безопасность, его свежесть; он умеет молчать, забывать, выжидать, самоуничижаться и смиряться. Раса таких людей ressentiment в конце концов станет умнее любой знатной расы; она будет почитать ум гораздо больше: ведь он станет главнейшим условием существования, тогда как у благородных людей ум легко приобретает тонкий привкус роскоши и изысканности – здесь он важен меньше, чем идеальное функционирование регулирующих бессознательных инстинктов или даже известное безрассудство перед лицом опасности ли, врага ли, импульсивности ли в гневе, любви, почитании, благодарности и мести, по которым во все времена благородные души узнавали друг друга. Сам ressentiment, если он проявляется в благородном человеке, осуществляется и истощается в мгновенной реакции, и оттого он не отравляет; с другой стороны, его и вовсе не бывает там, где он неизбежно проявляется у всех слабых и бессильных. Неумение долгое время всерьез относиться к своим врагам, к своим неприятностям и даже к своим злодеяниям – таков признак сильных, полных натур, в которых наблюдается избыток пластической, формирующей, восстанавливающей и стимулирующей забывчивость силы. Такой человек одним движением стряхивает с себя множество червей, которые вгрызаются в других; только здесь и возможна (если она вообще возможна) настоящая «любовь к врагам своим». Сколько почтения к своим врагам несет в себе благородный человек! – а такое уважение и оказывается уже мостом к любви… Он даже желает своего врага как некий собственный знак отличия; он не выносит иного врага, кроме того, в ком нечего презирать, но очень многое достойно уважения! Представьте же теперь себе «врага», каким представляет его человек ressentiment, – и это именно его деяние, его творение: он представляет «злого врага», и зло становится основной концепцией, из которой он потом и выдумывает некий антипод – «доброго» себя!