Жильбер Лели - Маркиз де Сад и XX век (сборник)

Для вступления в садовскую академию нужны два качества: кандидат должен видеть в своем отклоняющемся образе действий проявление атеизма; атеист должен определенным образом действовать. Основная добродетель «академика» — апатическая аскеза, на практике доказывающая, что «душа», «сердце», «сознание» являются случайным соединением одних и тех же импульсов. «Поскольку наши побуждения устрашают нас в форме „испуга“, „сострадания“, „ужаса“, „угрызений совести“ или посредством образов совершенных поступков, каждый раз, когда представления будут иметь тенденцию занимать место действий (и таким образом не давать им осуществиться), нужно замещать отталкивающие представления самими действиями» (ibid., р. 38–39). Повторение действий совершается в состоянии абсолютной апатии, ибо только апатия делает агрессию перманентной (отсюда критика чувственного начала у Сада, включая удовольствие). Как можно, задается вопросом Сад, хладнокровно повторить совершенный в состоянии опьянения поступок? Не нужно ли в качестве предвестника удовольствия иметь в себе образ этого поступка?

Самосознание, по Саду, хрупкая структура, постепенно развившаяся под институциональным и нормативным давлением, продукт игры устрашающих и возмущающих импульсов. Иногда эти силы выводят субъекта за скобки, заставляют его работать против себя, разлагая структуру сознания, иногда в состоянии бездействия они, напротив, восстанавливают сознание, которое сразу же осуществляет цензуру действия и представляет разложение субъекта как угрозу родовым нормам. Мораль, напоминает Сад, питается не действиями, а представлениями. «Устранение чувственного должно одновременно предотвратить возвращение к моральному сознанию, но, предотвращая такое возвращение, оно, по-видимости, устраняет и мотив трансгрессии: ведь вся ценность… содомизма заключается в сознательной трансгрессии норм, представленных в сознании. С искомым выходом за свои пределы на практике связана дезинтеграция сознания с помощью мысли. Последняя восстанавливает первоначальную расстановку импульсивных сил, представленную в сознании субъекта в перевернутом виде… это область вне-себя-бытия, бытия-вне-сознания, в котором злодей может поддерживать себя лишь повторением одного и того же акта. Итак, сладострастная жестокость — явление не чувственного порядка…» (ibid., р.41). С ней связана только трата сил на содомизм, это бесполезное удовольствие.

Мое тело — продукт языка общества, оно мыслимо как «мое» только внутри этого языка. Мое отождествление с телом способствует продолжению рода. «Из языка институтов я узнал, что тело, в котором „я есть“, „мое“» (ibid., р.46). Величайшее преступление, с этой точки зрения, — отделение моего тела от моего «я», созданного работой языка. Обладание несобственным телом — признак явной перверсивности: извращенец ощущает тело другого как принадлежащее ему, а свое тело как чужое, «чуждое той неподчиненной функции, которая доминирует в нем. Для того, чтобы иметь возможность ощущать воздействие своего насилия на другого, он пребывает прежде всего в этом другом…» (ibid., р.47).

Опыт Сада исключает обычную форму передачи; он полностью основан на повторении, которое ведет к экстазу, невыразимому в языке. Экстаз как последовательное отрицание наррации неописуем: «…актуализация отклоняющегося акта в письме соответствует апатичному повторению этого акта, осуществленному независимо от описания. Актуализуя акт, письмо вызывает экстаз мысли…» (ibid., р.51). Сад пользуется языком для выражения своего опыта потому, что сам этот опыт изначально структурирован языком, построен в языке. Но бросаемый обществу вызов есть вызов и языку общества. Описывать аберрацию (отклоняющийся акт) значит описывать невозможное, т. е. фактически не описывать, а создавать из ничего: «аберрация описана там потому, что воспроизведен соответствующий поступок» (ibid., р.52). В процессе воспроизведения в язык вторгается не-язык: так, текст Светония, в противоположность тексту Сада, не воспроизводит действия Калигулы, не поддерживает собой их возможность. Письмо же маркиза де Сада содержит в себе возможность системы внеморальных действий (т. е. чисто случайной системы) и, более того, это письмо есть их единственный свидетель.

«Во всяком случае оно [письмо Сада — М.Р.) указывает на внеположное, и это внеположное вовсе не есть интерьер „будуара“, в котором философствуют, это — интерьер самой философии, которую ничто не отделяет от будуара… Итак, приостановка языком самого себя составляет уникальность творчества Сада… он приглашает нас выйти и посмотреть, что не сходится в тексте в то время, как все содержится исключительно в тексте…» (ibid., р.54).

(2) Ультрамонтанцами (от лат. ultra montes — за горами, т. е. в Риме) называли себя сторонники течения в католицизме, зародившегося в 15 веке; ультрамонтанцы отстаивали идею неограниченной верховной власти римского папы, его право вмешиваться в светские дела любого государства.

(3) Траф Шароле, принц де Бурбон-Конде, Шарль (умерв 1760 г.) — принц крови, известный своими любовными похождениями и жестокостью. Насильно привозил в свой дом для увеселений женщин и держал их там взаперти. Евгений Дюрен усматривал в графе Шароле прототип некоторых садовских либертенов, связывая его эротическую практику с «психозом неполноценности» (Psychose der Minderwertigkeit), (E.Duhren. Neue Forschungen Uber den Marquis de Sade… S.41–42).

(4) ad infinitum (лат.) — до бесконечности.

Сад *

(1) Перевод эссе М. Бланшо «Сад» выполнен по изданию: Maurice Blanchot. Lautréamont et Sade. P., éd. de Minuit, 1963, pp.19–75. Во введении к книге «Лотреамон и Сад» Бланшо высказывает ряд принципиальных для него мыслей о соотношении литературы и комментария. Критика, по его мнению, не является внешним самой литературе суждением о ее ценности, она неотделима от самого опыта возможности литературы. Опыт комментирования совершается в самоисчезновении комментатора, в его растворении как фигуры в акте интерпретации. Это пространство исчезновения уже принадлежит реальности литературного произведения, уже работает в нем, делая произведение одновременно возможным и невозможным. Сущностное несовпадение с самим собой составляет природу литературы, а не просто существо творчества Сада и Лотреамона. Из этого изначального несовпадения критик извлекает свое право на существование: «…когда она [критика — М.Р.] говорит, никогда не говорит именно она, она — ничто… Она — ничто, но это такое ничто, в котором произведение, молчаливое и невидимое, только и может быть тем, что оно есть. Критика — это пространство резонанса, в котором на мгновение превращается в речь неречевая, неопределенная реальность произведения.» (M. Blanchot. Lautréamont et Sade…, p. 11.) Маркиз де Сад, с его философизацией литературного опыта и одновременной театрализацией опыта философствования в чистом виде, по Бланшо, являет заложенный в любой подлинной литературе «живой резерв пустоты».