Фридрих Ницше - По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего

Кто глубоко заглянул в мир, догадывается, конечно, какая мудрость заключена в том, что люди поверхностны. Это инстинкт самосохранения научает их быть непостоянными, легкомысленными и лживыми. Порой мы встречаем страстное и доходящее до крайности поклонение «чистым формам», как у философов, так и у художников, — не подлежит сомнению, что тот, кому до такой степени нужен культ поверхности, когда-нибудь да сделал злосчастную попытку проникнуть под неё. Что касается этих обжёгшихся детей, прирождённых художников, которые находят наслаждение жизнью только в том, чтобы искажать её образ (как бы в затянувшуюся отместку жизни), то для них, может быть, существует даже ещё и табель о рангах; в какой мере у них отбита охота к жизни можно заключить из того, до какой степени искажённым, разбавленным, опотустороненным, обожествлённым хотят они видеть её образ, — и можно бы отнести homines religiosi к числу художников, в качестве их высшего ранга. Это глубокая подозрительная боязнь неисцелимого пессимизма принуждает целые тысячелетия вгрызаться в религиозное истолкование бытия: боязнь, присущая тому инстинкту, который чает, что, пожалуй, можно слишком рано стать обладателем истины, ещё до того, как человек сделается достаточно сильным, достаточно твёрдым, в достаточной степени художником... Благочестие, «жизнь в Боге», рассматриваемые с этой точки зрения, явились бы тогда утончённейшим и крайним порождением страха перед истиной, художническим поклонением последовательнейшей из всех подделок и опьянением ею, волей к переворачиванию истины, к неправде любой ценой. Быть может, до сих пор не было более сильного средства, чем благочестие, для того чтобы приукрасить самого человека: благодаря ему человек может сделаться до такой степени искусственным, поверхностным, переливчато красочным, добрым, что вид его перестанет вызывать страдание.

Любить человека ради Бога — это было до сих пор самым благородным и отдалённым чувством, до какого смогли возвыситься люди. Что любовь к человеку без какой-либо освящающей её и скрытой за нею задачи есть только лишняя глупость и скотство, что приверженность этому человеколюбию должна получить сперва свою меру, свою утончённость, свою крупицу соли и пылинку амбры от некоей высшей приверженности: кто бы ни был человек, впервые почувствовавший и «переживший» это, как бы ни запинался его язык в то время, когда он пытался выразить такую нежность, — да будет он для нас навеки святым и достойным почитания как человек, полёт которого был до сих пор самым высоким, а заблуждение — самым прекрасным!

Философ, как понимаем его мы , свободные умы: как человек, несущий всестороннюю ответственность, на совести которого лежит общее развитие человека, — такой философ в своих культивирующих и воспитательных целях так же воспользуется религиями, как и прочими политическими и экономическими обстоятельствами. Селективное, культивирующее и дисциплинирующее, то есть всегда столь же разрушительное, сколь и творческое и формирующее, влияние, которое может быть оказано с помощью религий, разносторонне и многообразно, смотря по роду людей, поставленных под их опеку и охрану. Для сильных, независимых, подготовленных и предназначенных повелевать, тех, в ком воплотился разум и искусство господствующей расы, религия является лишним средством к преодолению сопротивления, к возможности господствовать; это узы, связующие властелина с подданными и предающие, вверяющие ему их совесть, то их скрытое и сокровенное, что охотно уклонилось бы от повиновения; и если отдельные натуры такого знатного происхождения вследствие своей высокой духовности склонны к более уединённой и созерцательной жизни и оставляют за собой только самый утончённый вид властвования (над избранными учениками или членами ордена), тогда и сама религия может послужить средством того, как оградить свой покой от шума и тягот более грубого правления, а свою чистоту — от необходимой грязи всякого политиканства. Так смотрели на дело, в частности, брахманы: с помощью религиозной организации они присвоили себе власть назначать народу его царей, меж тем как сами держались и чувствовали себя в стороне от правления, вне его, как люди высших, сверхцарственных задач. Между тем религия даёт также некоторой части подчинённых руководство и повод для подготовки к будущему господству и повелеванию, — тем медленно возвышающимся классам и сословиям, в которых вследствие благоприятствующего строя семейной жизни постоянно возрастают сила и возбуждение воли, воли к самообузданию: им религия предлагает достаточно побуждений и искушений идти стезями высокой духовности, испытать чувства великого самопреодоления, молчания и одиночества. Аскетизм и пуританство почти необходимые воспитующие и облагораживающие средства, если раса хочет возвыситься над своим плебейским происхождением и потрудиться над собою во благо своего будущего господства. Наконец, людям обыкновенным, большинству, существующему для служения и для общей пользы и лишь постольку имеющему право на существование, религия даёт неоценимое чувство удовлетворения своим положением и жизненным устройством, мир в душе на самый разный манер, облагороженное чувство послушания, ещё одно счастье и ещё одну боль, переживаемые с себе подобными, и нечто наподобие преображения и украшения, нечто вроде оправдания всей обыденности, всей низменности, всего полуживотного убожества их душ. Религия и религиозная значимость жизни озаряет светом солнца таких всегда угнетённых людей и делает их сносными для самих себя; она действует, как эпикурейская философия на страждущих более высокого ранжира, подкрепляя, придавая утончённость, как бы используя страдание, наконец, даже освящая и оправдывая его. Быть может, самое почтенное в христианстве и буддизме — это их искусство научать и самого низменного человека встраивать себя путём благочестия в высший иллюзорный порядок вещей и благодаря этому продолжать довольствоваться действительным порядком, жить в котором ему достаточно тяжко, — но эта-то тяжесть и нужна!

Однако напоследок, дабы подсчитать убыток от подобных религий и осветить их зловещую опасность, нужно сказать следующее: если религии не являются средствами воспитания и дисциплинирования в руках философов, а действуют самостоятельно и самодержавно , если они хотят сами представлять собою последние цели, а не средства наряду с другими средствами, то это всегда обходится дорогой и страшной ценой. Человечество, как и всякий другой животный вид, изобилует неудачными экземплярами, больными, вырождающимися, хилыми, страждущими поневоле; удачные случаи также и у человека являются всегда исключением, а учитывая, что человек есть ещё не установленное животное , даже редким исключением. Хуже того: чем выше тип, представляемый данным человеком, тем меньше вероятность того, что он удастся . Случайность, закон бессмыслицы, господствующий в общем хозяйстве человечества, выказывает себя наиболее устрашающим образом в своём разрушительном воздействии на высших людей, жизненные условия существования которых, во всей их тонкости и многообразии, чрезвычайно трудно рассчитать. Как же относятся обе названные величайшие религии к этому излишку неудачных случаев? Они стараются поддержать, упрочить жизнь всего, что ещё как-то может держаться, они, как религии для страждущих , даже принципиально принимают сторону всего неудачного, они признают правыми всех тех, кто страдает от жизни, как от болезни, и хотели бы добиться того, чтобы всякое иное восприятие жизни считалось ложным и невозможным. Как бы высоко ни оценивали эту щадящую и оберегающую заботу, которая окружала все типы людей, включая и высший, до сих пор почти всегда оказывавшийся наиболее страждущим, всё равно в общем балансе прежние и как раз суверенные религии являются главными причинами, удерживавшими тип «человек» на более низкой ступени; они сохранили слишком многое из того, что должно было погибнуть . Мы обязаны им неоценимыми благами, и у кого же достанет благодарности, чтобы не истратить её всю на то, что, к примеру, сделали до сих пор для Европы «священнослужители» христианства! И всё-таки, если они приносили страждущим утешение, внушали угнетённым и отчаивающимся мужество, давали несамостоятельным опору и поддержку и заманивали в монастыри и душевные тюрьмы, прочь от общества, людей с расстроенным внутренним миром и обезумевших; что ещё, кроме этого, пришлось им совершить, чтобы со спокойной совестью так же основательно трудиться над сохранением больных и страждущих, то есть, по существу и на деле, — над ухудшением европейской расы ? Поставить все расценки ценностей на голову — вот что пришлось им совершить! И сломить сильных, оскорбить великие ожидания, бросить подозрение на счастье, заключённое в красоте; всё самовластное, мужественное, победительное, властолюбивое, все инстинкты, столь свойственные высшему и наиболее удавшемуся типу «человека», согнуть неуверенностью, нечистой совестью, саморазрушением; всю любовь к земному и к господству над землёй обратить в ненависть к самой земле и всему земному — вот задача, которую поставила и должна была поставить себе церковь, пока в её оценке «отречение от мира», «отречение от чувств» и «высший человек» не сплавились в одно чувство. Если допустить, что кто-нибудь сумел бы насмешливым и беспристрастным оком эпикурейского бога окинуть причудливо-горестную и столь же грубую, сколь и утончённую комедию европейского христианства, — то он, сдаётся мне, не смог бы вдоволь надивиться и посмеяться; не кажется ли вам, что Европой в течение восемнадцати веков правило единственное желание — сделать из человека возвышенного выродка ? Но тот, кто с совершенно противоположными потребностями, уже не по-эпикурейски, а с неким божественным молотом в руке подошёл бы к этому почти произвольно вырождающемуся и гибнущему человеку, каким представляется европейский христианин (например, Паскаль), разве не закричал бы он с гневом, состраданием и отвращением: «О болваны, чванливые сострадательные болваны, что же вы наделали! Разве это была работа для ваших рук! Как же искромсали, как изгадили вы мне мой лучший камень! Что вы позволили себе!» — Я хотел сказать вот что: христианство до сих пор было наиболее роковым видом зазнайства человека. Люди недостаточно возвышенные и твёрдые для того, чтобы работать над человеком так, как работают художники; люди недостаточно сильные и дальновидные для того, чтобы сделать над собою высокое усилие и дать свободу действия тому очевидному закону, по которому рождаются и гибнут тысячи неудавшихся существ; люди недостаточно благородные для того, чтобы видеть зияющие пропасти в иерархии людей, отделяющие их друг от друга, — вот такие люди с их заявлением, что «перед Богом все равны», вершили до сих пор судьбы Европы, пока не вырастили наконец измельчавшую, почти смешную породу, какое-то стадное животное, нечто добродушное, хилое и посредственное, — нынешнего европейца...