Г Кириленко - Философия

310

недоступна), за этим кроется не только и не просто банальная идея "жить по правде". Традиционно-стабильное, консервативное крестьянское сознание для Толстого лишь модель, взяв которую за образец можно будет создать "новое небо и новую землю", где, по его мнению, жизнь десакрализуется, исчезнут поверья, суеверия, легенды, где героем будут не случайные, конечные единичности в этом мире, но - сама нравственность как осуществленная актуальность человеческого бессмертия.

Подобной программы абсолютного гуманизма в истории человечества не было, наверное, потому, что мысль Толстого была скорее эстетической рефлексией чувствующей и переживающей души, вобравшей в себя весь мир, нежели рефлексией трезво мыслящего разума, "выгороженного" из мира. С другой стороны, в призывах Толстого вернуться к коллективности народного сознания, к дерефлексивному состоянию, к "нищете начала" на почве "бесконечного, ничем не устранимого отчаяния и одиночества, никем до этого человека не испытанного с такой страшной ясностью" [1] и бросающего общество, порывающего связи с ним, ведущего жизнь изгоя (даже всемирно известного), отчаянные попытки обретения Толстым "здесь-бытия", собственной аутентичности, самотождественности в мышлении, в культуре, в жизни. Это сближает Толстого с идеями Ницше, Гуссерля, Хайдеггера - необходимостью возвращения человека к первоосновам бытия, сообщающего " всему живому, сложному" простоту, неразделенность, истинность. Однако, в отличие от них, Толстой погружен в текучесть диалектики повседневности: "И кто определит мне, что свобода, что деспотизм, что цивилизация, что варварство? И где границы одного и другого? У кого в душе так непоколебимо это мерило добра и зла, чтобы он мог мерить им бегущие запутанные факты? У кого так велик ум, чтоб хотя в неподвижном прошедшем обнять все факты и свести их? И кто видел такое состояние, в котором бы не было добра и зла вместе? ...И кто в состоянии так совершенно оторваться умом хоть на мгновение от жизни, чтобы независимо сверху взглянуть на нее? " [2].

1 Горький М. Собр. соч. в 30 тт. Т. 14. М. 1954., С. 280.

2 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т.5. М., 1952. С. 24-25.

Запутанная диалектика " живой жизни " поглощает его душу, ум и приводит к однозначному выводу: иметь смелость идти "туда, куда меня вели разум и совесть, без соображения о том, к

311

чему они меня приведут. И я, - пишет Толстой, - был вознагражден за эту смелость. Все сложные, разрозненные, запутанные и бессмысленные явления жизни, окружавшие меня, вдруг стали ясны, и мое прежде странное тяжелое положение среди этих явлений вдруг стало естественно и легко" [1]. Так Толстой еще более утверждается в существовании двух миров. Есть запутанный мир диалектики "живой жизни" и мир вечно пребывающего нравственного совершенства, некоей "высшей разумности, которая всегда хранится в человеке, как она хранится в зерне"; это "невидимое сознание", близкое трансцендентному сознанию немецкой философии; это "то, что опознает одно везде и во всем и в самом себе". "Если, - пишет Толстой, - в человеке пробудилось желание блага, то его существо уже не есть отдельное телесное существо, а это самое сознание жизни, желание блага".

1 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 25. М., 1952. С. 377.

Носителем абсолютной нравственности, по Толстому, является коллективное народное сознание, которое не говорит, как у Канта: "ты должен", но спонтанно проявляется с лучшей, творческой стороны в субъектах действия. Лучшим доказательством этому для Толстого было искусство народного примитива, которое он противопоставляет Пушкину, Гоголю, Тургеневу, Золя, известным журналам, которые лишь "верят, что они проводят какие-то мысли и направления".

Какова же сущность нравственности коллективного сознания, принципов, "дающих блаженство на земле"? Поскольку мир вечно пребывающего нравственного совершенства формален и свободен по отношению к миру человеческих причин и следствий (иначе он носил бы субъективно-волевой характер), постольку принцип: "не делай другим того, чего не хочешь, чтобы делали тебе", является его максимой. Морализм идеи достаточно прост: Толстой следует библейской заповеди, идеальному человеку Христу, но с кантианскими вариациями. С другой стороны, "новая религия" Толстого "без мистики и загробного блаженства" требует, чтобы в жизни помимо меня и другие вели себя соответственным образом. А это предполагает необходимость соответствующего социального уклада и, естественно, - критику существующих норм социальности.

В отличие от христианского провиденциализма, Толстой настаивает на том, что в этом мире все абсолютно плохо: и в культуре, и в самом человеке, лишь прикрывающемся норма

312

ми общепринятой нравственности. Под влиянием Шопенгауэра он стремится показать, что человеческая воля направлена лишь ко злу и вызывает только страдание. Но осознание этого приходит слишком поздно. К такому выводу как бы подталкивает его проза ("Смерть Ивана Ильича", "Три старца", "Много ли земли человеку нужно"), стоящая "вне времени". В ней нет его пророчеств, все - человеческое, обыденно-повседневное. Кажется, что это не автор говорит, но сама жизнь в конкретности бытия человека свидетельствует себя.

Зло окончательно, по идее Толстого, замирает в "религии любви" к ближнему: человеку стыдно отстраняться, когда другому причиняют боль. Благодаря "любви" должна измениться жизнь общества. Механизмом изменения становится "непротивление злу насилием" и фактическое выпадение людей из "клеточек" социальности, что должно стать основой нового общества справедливости, существующего не на признании равноправия людей (к чему пришла французская философия XVII-XIX веков), а на метафизическом тождестве всех их по существу. Критикуя "язвы общества", Толстой взывает к состраданию. А потому его основные понятия этики носят характер не обязательности, но - того, что представляется желательным, т.е. великодушным порывом человека, не делающего другому того, чего не желал бы себе.

Однако Толстой все более убеждается, что проповедь совершенствования ни к чему не ведет: история идет своим ходом; сострадание бессильно в борьбе со злом. Ничего не меняет и "религия любви", которая требует от каждого "отдавать другому, не учитывая, что ты сам получишь взамен". Сам Толстой дает пример расточительности своего ума, чувств, воли, состояния на пользу других или всех. У него много последователей. Но его проповеди не дают ему самоутешения, душевного мира, успокоения совести, которые он обещает своим последователям. Он бессилен против зла, которое неустранимо. Это означает, что надо принимать мир таким, каков он существует в реальной действительности, что зло и добро есть неотъемлемость этого мира. Но признать, что добро, жизнь и зло, смерть составляют диалектику человеческой повседневности, Толстой не в состоянии. Тема ухода от людей преследует воображение Толстого ("Отец Сергий", "Живой труп", "Посмертные записки старца Федора Кузьмича"). Последователи, которых он более чем достаточно "наэлектризовал" своими проповедями, ждут от него "дела".