Пол Стретерн - Кант за 90 минут

Когда в 1786 году Фридрих Великий умер и на трон взошел Фридрих Вильгельм II, Канту пришлось несладко. Министром образования был назначен Велльнер, убежденный пиетист, который обвинил Канта в злонамеренном использовании своей философии против Библии. Кто-то в министерстве, продравшись через 800 страниц "Критики чистого разума", обнаружил, что Кант отрицает все доказательства существования Бога. Философу пришлось дать клятву, что он не будет писать и читать лекций на религиозные темы. Он написал письмо королю, давая слово, что он подчинится этому приказу. Но когда в 1797 король умер, Кант решил, что свободен от своего обещания, и вернулся к этой теме со свежими силами. (Как мы видим, взгляды Канта на ложь могли меняться, когда возникал нужный случай.)

Но вот Канту уже почти 70. За годы практики он так усовершенствовал свою ипохондрию, что стал мастером в этом искусстве. Каждый месяц он посылает слугу к главе полицейской управы Кенигсберга за статистическим отчетом и, исходя из него, рассчитывает вероятный срок своей жизни. Он пришел к убеждению, что запоры затуманивают его рассудок, и добавил в свою аптечку (размером с целую лабораторию) значительное количество снадобий от этого недуга. Он энергично просматривает медицинские журналы, описывающие новые открытия, чтобы узнать, не болен ли он одной из новых болезней. Обеспокоенных его новым увлечением коллег он быстро поставил на место. О болезнях Кант знал намного больше, чем любой профессор Кенигсберга. По этому вопросу, как и по многим другим, он не терпел противоречий. В отличие от обычных любителей поспорить, он неизменно оказывался прав, и прекрасно знал это.

Профессора университета еще могли терпеть такое обращение, но для его слуги Лампе это было слишком, поскольку ему приходилось сталкиваться с такими проявлениями все время. После десятилетий преданной службы он однажды приложился к бутылке и тут же был уволен.

Тем временем Кант продолжал стойко избегать внимания семьи. Он по-прежнему оправдывал недостаточно близкие контакты с сестрами тем, что они, по его мнению, были для него недостаточно образованы. После смерти Ньютона в Европе вряд ли можно было бы найти человека, удовлетворявшего кантовскому критерию. Он считал, что его сестры довольно милы, но у него с ними нет ничего общего из-за их культурной неразвитости. Но такая позиция не объясняет, почему Кант не общался со своим братом, который стал образованным человеком. Брат очень стремился повидаться со своим знаменитым родственником и регулярно писал Канту письма, в которых предлагал встретиться, но бесполезно. В одном письме он умолял Канта: "Я не могу выносить продолжения этой разлуки, мы ведь братья!" Философу потребовалось два года, чтобы отослать ответное письмо, в котором он писал, что все это время был слишком занят и не мог написать раньше. В самом последнем письме брату, в возрасте 68 лет, Кант пишет, что будет хранить память о брате все недолгое время, оставшееся ему в этой жизни, но вежливо обходит вопрос о встрече.

С возрастом Кант становился все более погруженным в себя мизантропом. "Жизнь обременяет меня, — признавался он, — я устал от нее. И если этой ночью ко мне спустится ангел смерти и призовет меня, я подниму руки и воскликну: "Слава Богу!" Но тем не менее он продолжал активно предаваться своему хобби, которое было направлено на продолжение жизни. Любая мысль о том, чтобы положить всему конец, Кантом отвергалась. Он не боялся самоубийства, но считал его морально неприемлемым. Он начал все больше страдать от кошмаров. Каждую ночь слышал тихие шаги ищущих его убийц. В этом безошибочно можно узнать паранойю. Он объявил: "Каждый почти ненавидит других, пытается возвыситься над товарищами, полон злости, коварства и других подлых недостатков. Человек — не Бог, а Дьявол". Он пришел к выводу, что "если бы человек написал и сказал все, что он думает, на земле не было бы более ужасной вещи". Последние две цитаты показывают, каким он должен был видеть себя к концу его долгой, скучной, но во многом безупречной жизни. Он не был виноват в случае с Лампе, который всегда мог найти другую работу, да и сестрам он посылал деньги.

Природная веселость Канта тонула в болоте его подавленной эмоциональной жизни. Конечно же, он не был счастлив, но был полон решимости оставаться правдивым с собой до конца. Он настаивал на том, что не имеет ничего против того, чтобы быть несчастным, что выглядит довольно обоснованным в его философии. В "Критике практического разума" он пишет, что удивлен тем, что "разумный человек мог провозгласить в качестве всеобщего практического закона счастье". С его точки зрения, счастье и моральность в основе своей не имеют ничего общего %Можно чувствовать удовлетворение от добродетельного поступка, но для Канта было непостижимо, как "чистая мысль, не содержащая ничего чувственного, может вызывать чувство удовольствия или неудовольствия". Они могут присутствовать только в уме, полностью связанном с эмоциями. (Даже самый черствый математик знает об удовольствии, получаемом при решении сложной проблемы.)

Но у Канта все-таки было дело, регулярно доставляющее ему удовольствие. Его тайная страсть была характерной для такого одиночки: он любил наблюдать за полетом птиц и с нетерпением ждал их возвращения каждую весну. По словам коллег, "единственная радость, которую еще доставляет ему природа, — это возвращение певчих птиц, которые поют за окном в его саду". Даже в его безрадостной старости эта радость оставалась с ним. Если его друзья задерживались слишком долго, он говорил: "На Апеннинах, наверное, еще слишком холодно". Шарфштайн, чьи зарисовки жизни Канта оказали на меня большое влияние, предполагает, что птицы были для Канта символом свободы. Но свободы отчего? Конечно, оттирании собственной природы. А также, возможно, свободы от мыслей, которым Кант дал поработить свою жизнь, элемента, с помощью которого он хотел заключить весь мир в темницу своей системы.

Последнее десятилетие жизни Кант посвятил огромной философской работе, которая так и не была закончена. Он хотел озаглавить ее "Переход от метафизических оснований естественных наук к физике". В отличие от ранних работ Канта, эту уж точно невозможно читать. Храбро рискуя сойти с ума, несколько экспертов попытались одолеть этот Эверест германских метафизических Гималаев, но вернулись, задыхаясь от недостатка кислорода и совершенно неспособными передать, что же они там увидели. Как можно догадаться по реакции выживших, Кант приспособил свою общую априорную структуру дня наук о природе, показывая с большим количеством деталей, как она может быть расширена и применяться к частным наукам. Главное здесь — "большое количество деталей".