Эрик Вейнер - Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей

Дженнифер немного помолчала, как делает человек, собирающийся сказать нечто ценное или, может быть, раздумывающий, как удрать. К счастью, имело место первое.

— А как выглядит успех? — спросила она.

— Как выглядит успех? — переспросил я.

— Ну да. Как выглядит успех?

Обычно, если повторяешь адресованный тебе вопрос, человеку кажется, будто он должен помочь, подвести тебя к ответу. Но не в случае Дженнифер. Мой вопрос вернулся ко мне, словно бумеранг, и ударил меня по лбу. Как же выглядит успех? Такое мне никогда не приходило в голову. Успех я всегда оценивал с точки зрения количества, а не внешнего вида.

И ведь как важна формулировка! Дженнифер могла спросить: «Почему ты желаешь успеха?» или «Насколько успешным ты хочешь быть?». Такие вопросы я бы оттолкнул от себя, отмахнулся от них, словно от комаров, осаждавших террасу ее дома в Нью-Джерси. Почему я желаю успеха? Просто желаю, так же как и все. Насколько успешным я хочу быть? Более успешным, чем сейчас.

Но таких вопросов Дженнифер мне не задала. Она спросила, как выглядит успех. И подразумевалось, что это вопрос, обращенный лично ко мне. Как он выглядит в моих глазах? Узнаю ли я его, если он придет?

Я был ошеломлен, словно мой мозг поразил ядовитый скат. Вот что такое хороший вопрос. Он хватает и не отпускает. Хороший вопрос переформулирует проблему так, что вы видите ее в совершенно новом свете. Он не только подталкивает к поиску ответов, но позволяет заново увидеть сам процесс поиска. Хороший вопрос — не тот, что требует умного ответа, он не требует ответа вообще. С древнейших времен, задолго до Сократа, индийские мудрецы практиковали брахмодью — своего рода состязание в умении произносить абсолютную истину. И такое состязание всегда оканчивалось молчанием. Как пишет Карен Армстронг, «момент осознания наступал, когда они понимали, насколько косны их слова, и приближались к неизреченному» [30] Karen Armstrong, The Great Transformation: The Beginning of Our Religious Traditions (New York: Random House, 2006), 307. .

Я не слишком-то склонен к тишине: слова для меня словно воздух. Но сейчас я молча раздумывал над вопросом Дженнифер, рассматривая его с разных сторон. Хороший вопрос порождает новые вопросы; простая фраза Дженнифер зажгла в моем мозгу десятки новых искр. Теперь я говорил уже не с ней, но с самим собой.

Именно к этому стремился Сократ: чтобы собеседник начал безжалостно допрашивать самого себя, ставя под вопрос не только то, что мы знаем, но и то, кто мы такие, с тем чтобы радикально изменить угол зрения.

Один из моих любимых текстов — отрывок из повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича», быть может, потому, что он внезапно озаряет сознание новым светом, а еще там тоже про поезд. Главный герой — чиновник из тех, «что получают выдуманные фиктивные места и нефиктивные тысячи». Он смертельно болен, его терзают страх и раскаяние. К концу повествования ужас нарастает и его сменяет новое ощущение: «С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление» [31] Leo Tolstoy, The Death of Ivan Ilyich, trans. Louise and Aylmer Maude (Bulgaria: Demetra, 1886), 88. .

Мне кажется, что в том разговоре с Дженнифер я, как и Иван Ильич, внезапно узнал настоящее направление моего движения. И это был самый сократический опыт в моей жизни. Он настиг меня не на пыльных улочках древних Афин, а на террасе дома моей приятельницы в Монклере, штат Нью-Джерси. Да и неважно. Подлинная мудрость не привязана ко времени и пространству. Она всегда с тобой.

И теперь всякий раз, когда я пытаюсь чего-то добиться — неважно чего, — я останавливаюсь и спрашиваю себя: как же выглядит успех? Честно говоря, на этот вопрос я так и не ответил. Быть может, и не отвечу никогда. Ничего страшного. Главное — у меня теперь новый рецепт на очки, и я стал видеть четче.

Раздвигаются стеклянные двери, и я вхожу в элегантный вагончик метро, весь сияющий блеском металла. На современном греческом сленге это называется «метафора» [32] Michel de Certeau, The Practice of Everyday Life (Berkeley: University of California Press, 1984), 115. . Слово это происходит от древнего термина метаморфо — «полностью меняться», отсюда и литературоведческий термин. Современные греки называют словом «метафора» поездку общественным транспортом. Едет ли человек на работу в автобусе или на встречу с друзьями в метро, берет ли он такси, чтобы доехать до химчистки, — это так или иначе метафора, акт изменения. Люблю Грецию. Здесь у всего есть два уровня, а то и больше. Даже поездка в метро — это в перспективе работа над собой.

Афинское метро не просто работает как часы: каждая поездка — это урок истории. В процессе строительства подземки рабочие не раз находили артефакты времен золотого века Афин. Некоторые из них забрали археологи (это называют «спасательной археологией»), а некоторые так и оставили на станциях, так что местные называют свое метро «музей с рельсами».

Я приехал в этот край метафор, чтобы пройти по стопам Сократа, подышать воздухом, которым дышал он. Я хотел напомнить себе, что Сократ — не абстракция, но человек из плоти и крови. Он изумлялся, но изумлялся не где попало. Это происходило здесь, в Афинах, городе, который он любил, как никто другой.

На станции «Агора» я выхожу из вагона и поднимаюсь наверх. Сократ особенно любил бывать на агоре — рыночной площади. Здесь было людно и зловонно, здесь сновали зазывалы, воришки, да и кого только не было. Сократ обожал это место. Агора была его школой и его театром.

Археологи начали здесь работать довольно поздно — в 1931 году, на десятилетия позже других крупных раскопок, в том числе в районе Помпеев и Олимпии. Но они быстро наверстали время: были найдены тысячи разных предметов, например гончарные изделия, надписи, скульптуры, монеты и другие сокровища древности.

Сегодня площадь занимает около восьми гектаров. В основном это развалины, но по сохранившимся остаткам рынка я могу восстановить картину происходившего. Вижу торговцев с их товарами — от специй до водяных часов; подсудимых в ожидании суда; слоняющихся — тогда, как и сейчас, — без дела молодых парней. И над всем этим — Сократ, босоногий, жадно шарящий вокруг своими рачьими глазами в поисках оппонента для философской беседы. Сократ — коммивояжер от философии. Он не ждал, пока люди придут к нему, а отправлялся к ним сам.

«Неизученная жизнь не есть жизнь для человека» — гласит его знаменитое высказывание. Впервые я услышал его депрессивным подростком — и у меня вырвался вздох. Жизнь и так трудна. Мне ее еще и изучать? Термин «изученная жизнь» мне не нравится. Прежде всего он напоминает об ученых с их микроскопами. Звучит слишком сложно. Можно упростить. Так что, при всем уважении, предлагаю два расширенных варианта трактовки сократовской «изученной жизни».