Эрик Вейнер - Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей

— Да, что-то в этом есть.

— Видал? Я могла бы стать новой Симоной де Бовуар!

— Вполне. Но тебе понадобятся философские термины. У всех настоящих философов они есть. Дай подумать. Во. Как тебе «потрясающность»?

— И что это такое?

— Ну, хм, это когда кто-то потрясающий. И это значит, что в каждом из нас есть немного потрясающего.

— А в ком-то потрясающего больше, чем в других?

— Нет. Но какие-то люди лучше других ощущают потрясающее в себе. И обращаясь к источнику потрясающего в себе, ты и имеешь дело с потрясающностью.

Соня ничего не отвечает, но и глаз не закатывает — знак высочайшей похвалы.

Мы идем, и сквозь облака пробивается солнце. Мне приходит в голову, что только что мы занимались самой настоящей философией. Мы не читали философию, не изучали ее. Мы просто вслух спорили о важном аспекте человеческого бытия — ощущении потрясающего — и создали терминологию, чтобы об этом говорить. Пусть «потрясающность» пока еще не дотягивает до Платоновой теории идей или кантовского категорического императива, но это уже кое-что. Кто знает, к чему мы еще придем!

И вот наконец мы пришли к мосту Симоны де Бовуар. Исключительно философский мост, как по мне. Мост состоит из трех находящихся на разных уровнях путей. Причем не обязательно входить и выходить на одном и том же уровне: в любое время можно перейти с одного на другой.

Вот и жизнь, папъясняю я, представляет собой череду бесконечных выборов. Выбирая какую-то одну дорогу, мы всегда вольны изменить траекторию. И постоянно продолжаем выбирать, где подняться, где повернуть, делая вид, будто поступить иначе — значило бы предать самих себя. Этот мост — стальное воплощение экзистенциализма.

— Пап.

— Мм?

— А ты знаешь, что такое истерическая беременность?

— Э-э-э. Нет, — отвечаю я, не совсем понимая, к чему она это.

— Это когда у тебя есть все признаки беременности, но самой беременности нет. Ты просто убедила себя, что она есть.

— Интересно, Соня. Только при чем же тут…

— А у тебя истерическое мышление. Ты думаешь: вот стоит красивый мост, и он явно олицетворяет какую-то крутую идею. Но по мне так это просто красивый мост.

Философы порой берут на себя больше, чем могут «вывезти». В своей жажде найти глубинный смысл они рискуют поддаться интеллектуальным галлюцинациям: иногда мерцающий свет — это не оазис, а лишь игры их собственного разума, а самое простое объяснение и есть лучшее. Именно поэтому Сократ считал, что упражняться в философии подобает парами. Система обмена опытом. Чтобы не терять связи с реальностью, человеку нужен кто-то еще, носитель другого разума. Мой Сократ — Соня. Она оспаривает мои предположения. И сеет сомнения.

Любительница кафе Симона де Бовуар и родилась рядом с кафе. Балкон квартиры ее родителей располагался над «Кафе де ла Ротонд» на Рив Гош. Однажды, когда матери и отца не было дома, Бовуар подговорила младшую сестренку вместе спуститься и купить себе café crème — как раньше называли эспрессо. «Вот это смелость! Вот это отвага!» [171] Цит. по: Claude Francis and Fernande Gontier, Simone de Beauvoir: A Life, a Love Story (Paris: Librairie Académique Perrin, 1985), 359. — вспоминала сестра Элен.

Бовуар и сама себя считала «маленькой командиршей». И любопытной девочкой. Она залпом проглатывала книги — любые, но в особенности истории о путешествиях. Они-то и зажгли в ней искру Wanderlust — жажды к скитаниям, оставшейся навсегда. А как-то раз учитель предложил Симоне изучать философию. Тут-то она и попалась.

Юной девушкой, еще не будучи экзистенциалисткой (да и термин этот еще не появился), Бовуар сказала: «Моя жизнь будет сбывшейся сказкой, которую я сама буду писать на жизненном пути». Это и есть экзистенциализм. Нет никакого заранее предопределенного сценария. Нет плана постановки. Мы сами — авторы, режиссеры и актеры собственной жизни.

В 21 год Бовуар успешно сдала сложный экзамен на степень агреже по философии. Она стала самой молодой в истории обладательницей этой степени, позволявшей ей преподавать в высшей школе, а по академической успеваемости стала второй, уступив лишь Сартру. За деловитость и нелюбовь к шуткам кто-то из соучеников прозвал ее Castor — бобрихой {21} 21 Есть мнение, что все дело в созвучии фамилии Beauvoir и английского beaver — «бобер». — Прим. пер. . Прозвище закрепилось за Симоной, и она носила его с гордостью. В слове «труд», как пишут ее французские биографы, «словно бы заключалась некая магия, особое сияние, особая музыка. Это был ее пароль к жизни» [172] Francis and Gontier, Simone de Beauvoir, 198. .

Бовуар постоянно над чем-то трудилась — иногда над несколькими вещами одновременно. Попав в серьезную автокатастрофу, она работала, даже находясь в больнице. Во время длительной болезни Сартра она писала свою книгу о старении. «Работа — моя защита, — говорила она. — Работать мне не может помешать практически ничто».

Философия, как я уже говорил, практически не замечает вопрос старения. Однако есть одно важное исключение: Цицерон. Когда он написал свою прекрасную оптимистичную работу «О старости», ему было 62 года и его мучили боли.

«Все хотят дожить до старости, а когда доживут, ее же винят» [173] Marcus Cicero, How to Grow Old: Ancient Wisdom for The Second Half of Life, trans. Philip Freeman (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2016), 11. , — пишет он. А почему? Старость не так уж плоха. Наш голос становится мелодичнее, разговоры приятнее. «Если она действительно находит пищу в занятиях и знаниях, то нет ничего приятнее старости, располагающей досугом», — заключает он.

Чушь, отвечает Бовуар. Ее коробит от приторности суждений Цицерона. Ей хотелось смотреть старости прямо в глаза, не мигая. И вот результат: «Сила зрелости» — 585-страничный том, ни разу не легкое чтение. Вот пример.

Ограниченное будущее, замерзшее прошлое: вот положение, с которыми принуждены мириться пожилые. Нередко они оказываются парализованы этим. Все планы уже реализованы или от них отказались, жизнь замкнулась сама на себе; их присутствие ни для чего не требуется; им нечем больше занять себя.

Дальше — хуже. Пожилые, пишет она, это «ходячие трупы… обреченные на нищету, немощность, убожество и отчаяние». Свои безрадостные размышления Бовуар приправляет антропологией: у племени намбиквара есть одно слово, которое значит и «молодой», и «красивый», а есть — то, которое значит и «старый», и «уродливый». История на ее стороне. Над стариками смеялись во все времена, лишь только появлялись более молодые, готовые смеяться.

Вот мысленный эксперимент: представьте себе женщину, выросшую в полном одиночестве на необитаемом острове. Будет ли она стариться? У нее появятся морщины, неизбежно начнутся проблемы со здоровьем. Она станет менее подвижной. Но будет ли это старением? Бовуар так не считала. Для нее старение — культурный феномен, социальный приговор, который выносят нам окружающие. Нет судей — нет и приговора. Женщина на острове станет дряхлеть физически, слабеть, но стареть не будет.