Эрик Вейнер - Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей

Когда я проснулся в последний день лагеря, на улице была метель. Намело уже прилично и останавливаться не собиралось. Снег. В конце мая. Природа, кажется, не слишком-то в согласии с самой собой; но что я об этом знаю?

Знаю, что дорога в Денвер закрыта, а мне нужно успеть на самолет до Парижа. Люди встревожены. Люди — это в смысле я. Роб советует успокоиться.

— Было бы для этого специальное приложение, что ли, — говорю я.

— Так оно есть, — отвечает он. — У тебя в руке.

— Айфон?

— Да нет. В другой руке. «Энхиридион». Эпиктет.

Ну разумеется. Неужто «Лагерь стоиков» ничему меня не научил? Все эти великие идеи об отказе от согласия, оговорках насчет судьбы, предвосхищении зла — все испарилось, стоило мне столкнуться с реальными трудностями. Хотя не такие уж это и трудности. То, что у меня рушатся планы, — это ерунда по сравнению с приступом Роба в Новой Зеландии или болезнью его дочери.

Я делаю глубокий вдох, закрываю глаза, представляю, будто смотрю на все с высоты. Это помогает, но лишь немного: с этой самой высоты мне прекрасно видно, как самолет улетает без меня в Париж.

Я вспоминаю Сенеку, который тут же обесценивает и текущую проблему, и дело всей моей жизни — философские путешествия: «Неужели мудрости, которая превыше всего, можно набраться по дороге? Поверь мне, нет дороги, которая уведет тебя прочь от влечений, от гнева, от страха» [168] Цит. по: William Stephens, «A Stoic Approach to Travel and Tourism», Modern Stoicism, November 24, 2018, https://modernstoicism.com/a-stoic-approach-to-travel-and-tourism-by-william-o-stephens/ . . Чертов римлянин.

Вспомню лучше Эпиктета — он позитивнее [169] Эпиктет скончался в 135 году нашей эры. Скорбящие поклонники называли его «другом бессмертных». При жизни он вдохновил римского императора. Впоследствии — также Шекспира, а еще стал предтечей одного из направлений в психотерапии, когнитивно-поведенческой терапии, практикуемой и сегодня. Неплохо для бывшего раба! . Для него путешественник — «мыслящий созерцатель космоса». Так-то лучше. Что делать с метелью в мае, он прямо не говорит, так что приходится импровизировать. Что в этой ситуации зависит от меня? Снег — нет. Закрытые дороги — нет. Собственно говоря, мой философский путь — тоже нет. Я слишком крепко привязан ко всему этому. Я, сказал бы Эпиктет, подобен путнику, который нашел понравившуюся ему гостиницу и не хочет оттуда уезжать: «Человек, ты забыл о своей цели — твой путь лежит не к гостинице, а через нее».

До меня доходит, что моя тревога — это реакция на впечатление от потери. Я пропущу самолет, потеряю время, а значит, потеряю… что?

Не очень понятно. Я раньше не продумывал все возможные варианты. А теперь продумал — и понимаю, сколь мало на самом деле поставлено на карту. Мой рейс — это безразличное. Мое счастье от него не зависит. Ни на йоту. Он не принадлежит мне. И я не могу его потерять. Я здесь лишь временно, проездом. Кроме того, попаду ли я в Париж — зависит не от меня. Если дороги закрыты — значит, закрыты.

Назову-ка я это все иначе. Свою транспортную заминку — мини-отпуском, который позволит еще немного побыть с друзьями-стоиками. Парижу уже много сотен лет. Подождет еще немного. Снег не будет идти вечно — все повсюду смертно. Рано или поздно он перестанет, и я поеду на юг, проеду Снежные горы под бесконечным вайомингским небом, затем прибуду в денверский аэропорт, а вскоре после этого увижу и яркие огни Парижа. Конечно же, скоро все так и случится. Если судьбе будет угодно.

За окном проносится что-то размытое, зеленое — вероятно, поля. Белые ветряки на горизонте лениво ворочают лопастями в недвижном горячем воздухе. Напротив меня сидит девочка-подросток в свитшоте с надписью «Reality Sucks» — «Реальность — отстой». Да, но что это такое — реальность? — спросил бы я, если бы владел французским.

Оглядываясь, обнаруживаю, что я старше всех в поле моего зрения. Что-то в последнее время так бывает частенько. Такое внезапное обилие молодежи вокруг приводит меня в замешательство. Не могу этого объяснить. Но уверен, что сам я здесь ни при чем. Я не стар.

Пару недель назад я зашел поработать в кофейне рядом с университетом. Зря. Я погрузился в сияющий поток молодости — идеальные красавцы с идеальными зубами, идеальными волосами, с идеальным, настежь распахнутым перед ними будущим. Одеты в нарочито небрежные тренировочные штаны, носят дорогущие наушники, в качестве приветствия изо всех сил стукаются кулаками.

Мать их за ногу, чуть не подумал я. Но остановил себя, ведь именно так бы подумал типичный унылый старик. А я не старик. Когда жизнерадостная юная бариста сообщила, что мой Эрл Грей готов, а я не ответил, потому что размышлял об экзистенциализме или, может, о Платоне, и ей пришлось повторить мое имя — я заволновался: вдруг она решила, будто я стар? А я не стар! Я же не тот хрыч, который попросил газетку The New York Times — бумажную! — а бариста вытащила ее из-под стойки, спрятанную будто порножурнал. И я не тот старый пень, у которого калькулятор — калькулятор! — лежит на столе, словно древний артефакт. Нет-нет, это все не про меня. Я не стар.

Поезд прибывает в Париж с опозданием. Проводник объявляет о двадцатиминутной задержке, которая растягивается на час, а потом и на два. Молодежь в вагоне начинает волноваться, то и дело смотрит на часы, словно это ускорит наше прибытие. Люди постарше на часы не смотрят. Когда проводник с сожалением сообщает, что мы задерживаемся еще больше, я тоже задираю рукав и пристально пялюсь на часы. Я же не старикан какой-нибудь.

Старость — что-то громоздкое, такое, что от себя не отодвинешь. И она ближе, чем кажется. Встречи с ней не бывают приятны. От старости нельзя отмахнуться. Нельзя подколоть ее едкой репликой. Со старостью сталкиваешься лоб в лоб.

Как-то утром Симона де Бовуар взглянула в зеркало, как делала каждое утро, а из зеркала на нее уставилась незнакомка. Кто это такая? Женщина, чьи «брови свесились к самым глазам, под глазами — мешки, щеки слишком толстые, и еще эти горестные морщинки вокруг рта». Не могла же это быть она сама. Однако так и было. «Могу ли я стать кем-то другим, но остаться собой?» — задумалась она.

Бовуар в то время был 51 год. Она была хороша собой. Но возраст, писала она в своей книге на эту тему, выдают глаза тех, кто смотрит на нас. Она волновалась, что этим глазам не понравится то, что они увидят. Или, что еще хуже, они не увидят вообще ничего. Двадцатилетние, догадывалась она, уже видят ее мумифицированным трупом. Решающим ударом стал случай вскоре после эпизода с зеркалом, когда Симону остановила на улице молодая женщина и сказала: «Вы так похожи на мою маму!»