Наталья Бонецкая - Письма о русском экзистенциализме

И в самом деле. Когда писалась статья «Трагедия и обыденность»? Тогда, когда мамаши запрещали своим сыновьям – юношам читать Шестова, – в те времена, когда «Апофеоз беспочвенности» и «Достоевский и Нитше» имели в обществе ту же репутацию, какую ныне имеют фильмы Ларса фон Триера. Книга 1902 года действительно мрачна, шестовский сатанизм может быть обоснован множеством выдержек из этой «Философии трагедии». Но вот прозорливец Бердяев – быть может, на основании не только текстов Шестова, но и дружбы с этим «человеком необыкновенной доброты, отзывчивости и заботливости» [93] – ничтоже сумняшеся пишет: «Он [Шестов] восстает против «добра» во имя чего-то высшего, чем добро ‹…›, добра трагедии . ‹…› Шестов – фанатик добра, ‹…› также гуманист ‹…›; он, может быть, даже тайно вздыхает по религии Христа» [94]. В авторе жутковатой книги 1902 г. Бердяев предчувствует создателя удивительного трактата «Гефсиманская ночь» (1923 г.), где Христос прямо назван «сошедшим к людям Богом» [95]. Однако еще важнее страстной апологии Шестова бердяевское указание на принципиальную неприступность его идеи . Шестов сам подает повод к каким – то «колоссальным недоразумениям» [96]вокруг себя! Бердяев и позднее считал, что тема Шестова невыразима средствами рационализированного языка, – у Шестова силами разума велось отрицание того же разума, положительный же шестовский проект представить с помощью рациональных категорий невозможно [97]. Проблема Шестова, по Бердяеву, почти что сводится к проблеме языка : идеал Шестова – это первобытный рай, но наш язык приспособлен к миру уже падшему. Потому, отрицая общезначимое – падшее «добро», Шестов выдвигает такие его антонимы, как «зло», «произвол», «абсурд», чтó приводит к ложному пониманию его пафоса. И мне страшно нравится, что в статье 1905 г. для объяснения феномена Шестова Бердяев привлекает слово «музыка»: «Музыка для Шестова выше всего, он хочет, чтобы философия превратилась в музыку» – «правду о своей душе» Шестову естественно выражать именно в музыке [98]. Действительно, во – первых, Шестов в юности серьезно занимался пением; во – вторых же, метафизическая музыкальность дополнительно подтверждает его родственность натуре Ницше… По – моему, дорогой коллега, некоторые факты биографии симптоматичны и могут очень помочь исследователю выявить «идею» философа! Иногда же вся философская биография укладывается в некий антропологический тип: Вы знаете, что во Флоренском я вижу «русского Фауста». – И вот казус Шестова.

Бердяев в нем выявил «музыкальность», мне же открылись шестовские «адвокатура» и, условно говоря, «сионизм» (как подражание Аврааму, идущему в землю обетованную). Раннему Бердяеву также принадлежат меткие суждения по поводу шестовской герменевтики… Но займемся пока что главным – обоснованием факта ученичества Бердяева по отношению к Шестову.

Бердяев согласился с шестовским оправданием зла – защитой «подпольного человека» Достоевского. Он сделал данную интуицию центром собственного экзистенциализма, при этом развив ее. Суть интерпретации Бердяевым «философии трагедии» Шестова такова: Шестовым «с небывалой остротой была поставлена проблема индивидуальности» – судьбы человека, оторвавшейся «от судьбы всего мира» [99]. Ситуацию «подпольного человека» Бердяев признал тем самым универсальной. По Бердяеву, всякий человек «подполен» – одинок, «трагичен». «Объективно всякая человеческая жизнь трагична» [100], она непременно кончается смертью. Шестов не имел в виду такой универсальности интересного для него типа. «Подпольных», трагических людей, по его мнению, не так много: это всё те же Достоевский и Гоголь, Кьеркегор и Ницше, номиналисты и Лютер – люди «безобразнейшие» прежде всего. Бердяев не педалирует этого «безобразия», переосмысливая тем самым категорию «трагизма»: с ней он связывает человеческое неизбывное одиночество [101]. Для Шестова «подпольный человек» (которого он открыл в самом себе, чтó подметил Бердяев) прежде всего безобразен , для Бердяева – одинок . Именно здесь момент зарождения бердяевского экзистенциализма. Бердяев был уязвлён пронзительной постановкой проблемы «подпольщика» у Шестова, но интерпретировал концепцию последнего на свой лад – заменив «безобразие» на «одиночество». Так – в диалоге с ранним Шестовым – родился бердяевский экзистенциализм, став продолжением шестовско-ницшевской «переоценки всех ценностей».

Действительно: до философской «встречи» с Шестовым Бердяев, по его собственному признанию, был сторонником кантовской этики – останавливался на «общеобязательных этических нормах» [102]. Но Шестов открыл ему глаза: «Все ценности мира ‹…› бессильны меня спасти, ‹…› предотвратить мою смерть, открыть для меня вечность» [103], – почувствовал Бердяев всем своим существом. Вот тот «новый горизонт», который распахнулся перед Бердяевым именно благодаря Шестову: «Шестов ‹…› требует переоценки ценностей в таком направлении, которое поставит в центре мира одинокую человеческую индивидуальность, ее судьбу, ее трагические переживания» [104]. По – моему, цель Шестова была не совсем такой, – в конечном счете он говорил не об «индивидуальной», но о «библейской» истине. Но именно так понял Шестова Бердяев. Точнее сказать, так была сформулирована Бердяевым его собственная философская идея , возникшая при истолковании Шестова.

Дорогой профессор, обратите внимание: это интереснейший образец бердяевской герменевтики! Бердяев верно обозначил одну из шестовских тенденций (это философия одиночества), он, во – вторых, универсализировал ее – и, наконец, он сделал ее истоком и основанием собственной философии. «Всё наше философское и моральное миросозерцание должно быть перестроено так, чтобы в центре был вопрос об индивидуальной человеческой судьбе, чтобы интимная наша трагедия была основным движущим интересом» [105]: для осуществления этого задания – для постройки своей Ich-Philosophie Бердяев, кроме собственного опыта, привлек впоследствии не только «Наукоучение» Фихте, пессимизм Шопенгауэра и феномен Ницше, но и антропософский оккультизм. Но ему не хотелось оказаться солипсистом – русским Штирнером, и он взял на вооружение средневековые представления о подобии микро – и макрокосма… Пока что, в 1905 году, он именовал собственный философский проект « трансцендентальным индивидуализмом» и откровенно возводил его к революционному воззрению Шестова, называя «единственной философией трагедии» [106].

Под влиянием Шестова Бердяев и самого себя стал считать человеком трагическим , хотя и несколько иного типа. К трагедии, поучает Бердяев старшего годами друга, люди приходят разными путями. Сопоставляя собственный «трагизм» с шестовским, Бердяев о себе и о своем брате по духу высказывает нечто весьма интимное. В случае Шестова, трагедия – это «результат какого – то испуга, ужаса перед жизнью, бессилия, провала». Здесь намек не только на загадочный и болезненный кризис, настигший Шестова в середине 1890-х гг., но и на воистину «беспочвенное» положение российского еврейства, живущего под Дамокловым мечом погромов [107]. А вот что Бердяев пишет о самом себе: «К трагедии могут привести и бьющие через край творческие силы жизни, и слишком большое дерзание, и положительная жажда сверхчеловеческого и сверхприродного, воля к безмерной и беспредельной свободе» [108]. Впоследствии Бердяев вчувствует эту свою ницшеанскую «трагедию» в главного героя «Бесов» Достоевского («Ставрогин») и эпатирующе оправдает, «спасёт» его.