Вольфрам Айленбергер - Время магов. Великое десятилетие философии. 1919-1929

К одним и тем же или почти тем же предметам я подходил с разных направлений – и всегда делал новые наброски ‹…› чтобы при взгляде на них вам явился бы ландшафт. То есть на самом деле эта книга – лишь художественный альбом [367] Ibid. Vorwort. S. 231f. См.: Там же. С. 14. .

Ведь в конечном счете, как пишет Витгенштейн в своем новом труде, философская проблема похожа на чувство, что «я заблудился, не могу сориентироваться». Потому-то он сравнивает язык с запутанным городом, пересеченным множеством узких переулков, где с легкостью (а возможно, и с большим удовольствием) можно затеряться. Вот почему задача философствующего – начертить план этого города, чтобы заблудшему (каковым является он сам) стало ясно, где он на самом деле находится, и какие пути открыты ему в той точке, откуда можно самостоятельно, четко зная направление, идти дальше. Дело мастера боится! Остальное – реклама. Или судьба.

Чтобы нарисовать адекватную картину города, нужно, конечно, сперва детальнейшим образом изучить его самому – причем с того самого места, где, мы обнаруживаем самих себя со своими вопросами. Никто заранее не держит в голове его план, да от этого и не было бы толку. В конце концов, ведь этот город (город слов), в силу перемещения и деятельности людей, живущих в нем и с ним, сам непрерывно движется и меняется. Непрерывно строятся новые пассажи, улицы с односторонним движением и тупики, в том числе такие, которые лишь с запозданием, большим запозданием, удается нанести на план. Основанная на Декарте философия модерна есть для Витгенштейна (как, в ту же пору, и для Хайдеггера, и для Беньямина, и для Кассирера) яркий пример подобной масштабной перестройки, что определяет весь «городской ландшафт» изнутри, придавая ему чрезмерно искусственный блеск. Примерно так, как сегодня делают это в наших городах автомобиль и электричество. В любом случае, прогресс выглядит по-разному.

Прогресс – вот слово, которое, согласно Витгенштейну, более любого другого ослепляет и ведет нашу культуру по неверному пути. Поэтому прогресс – именно то, чего в философии нет и быть не может. Следовательно, ей стоило бы иметь собственные, настоящие проблемы. А также по-настоящему собственные методы их разрешения. Но, по Витгенштейну, как раз этим она и не обладает. У нее есть язык. Есть свои заблуждения. А равно – всегда открытая возможность, прибегая к припоминанию, при помощи этого языка от них освободиться. Вот и всё. Ничто в этом мире не скрыто от нас само по себе. Вот тот новый путь прояснения, на который летом 1929 года ступает мысль Витгенштейна. Причем с той же неоспоримой строгостью и поэтической точностью, которыми отличался уже и автор «Трактата».

Пусть с возвращением в Кембридж представление Витгенштейна о языке радикально изменилось – его ви́дение целей и границ философствования остается точно таким же, как во времена «Трактата»: на самом деле, никаких философских проблем нет. Важнейшие догадки невозможно высказать, а тем более издать декретом, они должны показать себя в самостоятельном свершении. Совокупная сфера этики, ценностей, религии и подлинного смысла жизни есть область псевдосуждений, фактически не подлежащих подтверждению и потому бессмысленных, а стало быть, о них следует молчать, потому что касаются они по-настоящему важных интуиций.

Вот с такими посланиями Витгенштейн в ноябре 1929 года обращается непосредственно к кембриджскому студенчеству. По приглашению «еретиков» (как подсказывает название, это второе, наряду с «апостолами», объединение университетской элиты) он читает в их Moral Science Club [368] Клуб моральных наук ( англ. ). популярно-философскую лекцию по этике. И вот что говорит молодежи:

Мое основное стремление, да и стремление всех, кто когда-либо пытался писать и говорить об этике или религии – вырваться за пределы языка. Этот прорыв сквозь решетку нашей клетки полностью и абсолютно безнадежен. Этика, поскольку она проистекает из стремления сказать нечто об изначальном смысле жизни, об абсолютно добром и абсолютно ценном, не может быть наукой. То, что она говорит, ни в коем случае ничего не добавляет к нашему знанию. Но она всё же является свидетельством определенного стремления человеческого сознания, которое я лично не могу перестать глубоко уважать и которое никогда в жизни не стану осмеивать [369] Wittgenstein, L. (1989). S. 18f. См.: Витгенштейн Л . Лекция об этике / пер. А. Грязнова // Историко-философский ежегодник. М.: 1989. С. 245. .

Опыт, более всего стимулирующий эту склонность, ему прекрасно известен, он – сокровище его жизни:

Я опишу этот опыт для того, чтобы вы, насколько возможно, вспомнили такой же или похожий опыт, так что у нас появилось бы общее основание для исследования. Полагаю, что лучшим способом описать опыт было бы сказать, что когда он имеет место, я удивляюсь существованию мира . Я тогда склоняюсь к использованию фраз «Как необычно, что нечто должно существовать» или «Как необычно, что мир должен существовать». Сейчас же я упомяну и другой известный мне опыт, с которым вы должны быть знакомы, – его можно было бы назвать опытом переживания абсолютной безопасности. Я имею в виду то состояние сознания, находясь в котором обычно склонны говорить: «Я в безопасности и ничто происходящее не может мне повредить» [370] Wittgenstein, L. (1989). S. 14f. Wittgenstein, L. (1989). S. 18f. См.: Витгенштейн Л . Лекция об этике / пер. А. Грязнова // Историко-философский ежегодник. М.: 1989. С. 242. .

В лучшие свои минуты Витгенштейн способен не только сам ощутить это состояние воодушевляющего подъема, но и сделать его образцом для других. Так было, наверное, и в тот вечер, когда он по-настоящему родился как преподаватель философии в Кембридже.

Двадцать четвертого июля 1929 года Мартин Хайдеггер как преемник Гуссерля на кафедре читает инаугурационную лекцию под названием «Что такое метафизика?». В ней он называет человека «заместителем Ничто». На рубеже десятилетий он пишет Элизабет Блохман:

Обязательное преподавание, и превратная научность, и всё с ними связанное отпали от меня. Конечно, растет ответственность, и часто я всё еще чувствую себя очень одиноким перед тем, что, по-моему, необходимо сделать.

Три с половиной года спустя, 1 мая 1933 года, – к тому моменту членский билет НСДАП уже у него в кармане – Хайдеггер, только что назначенный ректором Фрайбургского университета, произносит речь «Самоутверждение немецкого университета». В газетной статье, сопровождающей его назначение, он обращается к немецкому студенчеству: