Сью Придо - Жизнь Фридриха Ницше [litres]

Ницше пробыл в Женеве всего неделю. В его списке приоритетов одним из первых номеров значилось паломничество на виллу Диодати, где некогда жил Байрон. Матильда составила ему компанию. Во время поездки в экипаже вдоль берега озера Ницше рассуждал на байроновскую тему свободы от угнетения. Матильда внезапно прервала его, заявив, что ей всегда кажется странным, что люди так много времени и сил тратят на устранение внешних ограничений, хотя подлинно важны лишь ограничения внутренние.

Это замечание воспламенило Ницше. Когда они вернулись в Женеву, он сел за фортепиано, чтобы подарить ей одну из своих взволнованных и драматических импровизаций. Окончив играть, он наклонился к ее руке и многозначительно на нее посмотрел. Затем он отправился наверх, чтобы написать ей предложение руки и сердца.

«Соберитесь с духом, чтобы не испугаться вопросу, который я вам сейчас задам: хотите ли вы быть моей женой? Я люблю вас и испытываю такое чувство, как если бы вы уже были моей. Ни слова о неожиданности моего увлечения! Во всяком случае, в этом нет ничьей вины, и тут не за что вообще извиняться. Но что мне хотелось бы знать, – это ощущаете ли вы так же, как и я, что мы вообще не были чужими друг другу, ни единого мгновения! Верите ли вы так же, как и я, что в союзе каждый из нас был бы свободней и лучше, чем поодиночке? Вы готовы отважиться идти вместе со мной как с человеком, который всем сердцем стремится к освобождению и совершенствованию?..» [30] Пер. И. А. Эбаноидзе. [21]

Он понятия не имел, что на самом деле Матильда была тайно влюблена в своего учителя фортепиано Гуго фон Зенгера, который был намного ее старше. Она послушно последовала за ним в Женеву в надежде стать его третьей женой – и впоследствии успешно исполнила это свое желание.

Насущной необходимостью на 1875–1876 годы было закончить следующее «Несвоевременное размышление». Издатель хотел соблюсти темпы выпуска – каждые девять месяцев. Ницше начал составлять очерк о филологии, но эссе «Мы, филологи» развития не получило. Что еще можно было сказать об историческом редукционистском подходе и вытекающей из него нечувствительности к подлинным источникам художественного вдохновения? Он вернулся к изначальному предмету – Искусству.

Он напишет новое «Несвоевременное размышление» на тему, которая вызывала у него огромный интерес: об индивидуальном гении и о влиянии, которое он может оказать на культуру своей эпохи. Благодаря долгим и близким взаимоотношениям с Вагнером никто не мог бы быть лучше приспособлен к тому, чтобы поместить гения под увеличительное стекло. Четвертое «Несвоевременное размышление» должно было называться «Рихард Вагнер в Байрёйте» и служить двоякой цели – стать следующим в серии размышлений и провозгласить открытие первого Байрёйтского фестиваля.

Эссе «Рихард Вагнер в Байрёйте» насчитывает всего лишь около пятидесяти страниц, но на его написание ушла большая часть года. Работа хромала на обе ноги – и не потому, что он, как это часто бывало, с трудом переносил мысли на бумагу, но из-за разлада между сердцем и головой, который мешал пониманию предмета. Процесс создания похвального слова гению композитора заставил Ницше осознать насущную необходимость освободить себя от Вагнера. Опасное влияние любимого композитора было трудно переоценить: становление самого Ницше требовало преодоления Вагнера, и все это вызывало в нем серьезный эмоциональный конфликт.

Ницше долго воспевал божественную власть, которую музыка Вагнера устанавливала над его чувствами, но теперь он понял, что она вместе с тем и лишает его свободной воли. Когда он это осознал, в нем начало расти раздражение против лихорадочного, туманного, метафизического искушения, некогда казавшегося ему высшим смыслом жизни. Теперь он видел в Вагнере страшную опасность, а восхищение композитором стало казаться ему частью нигилистического бегства от мира. Он критиковал Вагнера за романтическое фиглярство, за тиранию, за манипуляцию чувствами. Музыка Вагнера расстроила его нервы и здоровье. Возможно, Вагнер – это не композитор, а болезнь?

Он и не думал о том, чтобы предать подобные мысли публикации, иначе они обессмыслили бы его книгу «Рождение трагедии». Но в процессе работы из панегирика гению Вагнера «Размышление», как он сам впоследствии признавал, превратилось в анализ его собственного гения и раздумья о возможном его применении в будущем.

В предыдущем «Размышлении» о Шопенгауэре давалось определение человека Руссо, первобытная природа которого подобна змею Тифону, дремлющему под Этной [1]. Вагнер и был такой жизненной силой; таким хотел быть и сам Ницше – неистовым бунтарем, не беспокоящимся о собственной безопасности и безопасности мира, культурным новатором, чья мысль вызовет обширные идеетрясения. Приятно было думать, что визионерские взлеты таких гениев, как Вагнер (и он сам), хотя и несут с собой неизбежное разрушение, все же жизненно необходимы для спасения человечества от застоя и посредственности.

В эссе затрагиваются темы, впервые прозвучавшие в «Рождении трагедии». Ницше вновь приписывает Вагнеру собственные мысли о смерти почитания дионисийского начала из-за установления безжалостно рациональных теорий права, государства и культуры, что привело к современной эпохе, когда Bildungsphilister , образованные филистеры, демонстрируют самодовольную уверенность во всем, так что вся активная культурная жизнь сводится к подпиранию стен гигантских зданий экономики и власти, соответствующим образом поддерживаемых и четвертой властью. Ницше снова порицает газетчиков как мелочных льстецов самолюбию читателей, недооценивающих их душу. Настоящая культура, такая как вагнеровская (а также, разумеется, его собственная), – это подземный поток очищения, возвеличения и облагораживания духа, неизбежно сопровождающийся сокрушением современных идолов. Эссе заканчивается много раз переписанными восхвалениями Вагнера. Его взоры «становятся тогда подобными солнечным лучам, “влекущим к себе воды”, сгущающим туманы и собирающим грозовые тучи… его взгляд застиг врасплох природу», которая ищет укрытия «в своих противоположностях» [32]и т. д. [2] Но не смог Ницше удержаться и от нескольких шпилек. Сравнивая поразительную веру в себя Вагнера с такой же верой Гёте, он пишет: «В этом отношении он был, пожалуй, более высокого мнения о себе, чем Гёте, который говорил: “Мне всегда казалось, что все уже в моей власти; мне могли бы надеть корону, и я нашел бы, что так оно и должно быть”» [3]. «Размышление» недвусмысленно оканчивается утверждением о том, что Вагнера следует считать «не пророком грядущего, каким он может казаться нам, но истолкователем, преображающим прошлое» [4].