Сью Придо - Жизнь Фридриха Ницше [litres]

Ницше оставил роль пророка грядущего для самого себя.

«Рихард Вагнер в Байрёйте» не пользовался большим успехом. Эссе было преисполнено сыновней обиды и неискренности, и в нем вновь проявился его прежний негибкий авторский стиль: слишком много серьезного анализа, слишком мало теплоты и остроумия предыдущего «Размышления» о Шопенгауэре.

Все время, что он сочинял очерк, он испытывал муки отцеубийства: голова, глаза и желудок не давали ему покоя. Каждый день он по нескольку часов чувствовал себя так, будто страдает от морской болезни.

В среднем он проводил в постели и в полной темноте по тридцать шесть часов в две недели. От дикой боли он часто не мог даже думать. Он потерял двух друзей, которые до того преданно брали на себя запись под диктовку: фон Герсдорф уехал заниматься своим имуществом, а Ромундт – в семинарию. Однако в апреле появился новый секретарь – энергичный, с буйной шевелюрой, двадцатидвухлетний саксонский композитор Иоганн Генрих Кезелиц. Ему от природы достался великолепный, четкий, каллиграфический почерк.

Изучая в Лейпциге контрапункт и композицию, Кезелиц прочел «Рождение трагедии», и книга заставила его и его приятеля Пауля Генриха Видеманна «закачаться от восторга». Им хватило скромности, чтобы осознать, что до конца книгу они не поняли, но почувствовали, что в лице автора нашли ум, высказывающийся с невиданной доселе способностью к объяснению. «Когда Ницше дошел до описания того, как аполлоническое и дионисийское начала были разрушены утилитарным рационализмом (выраженным Сократом), мы стали подозревать, почему развитие и процветание великого искусства почти невозможно в условиях нашей культуры знания и разума… “Рождение трагедии” – мощный протест творческого и героического человека против слабовольных, разрушающих инстинкты последствий нашей александрийской культуры» [5].

«Шопенгауэр как воспитатель» углубляет их энтузиазм еще больше. «Потому что если наши современники понимали “культуру” как нечто вроде бентамовского идеала общего комфорта (характерного для Штрауса и всех социалистов начиная с Томаса Мора), Ницше внезапно появился меж них и сквозь гром и молнию стал учить, что цель и вершина культуры – давать миру гениев» [6].

Кезелиц назвал Ницше «великим переоценщиком». Он немедленно отправился в Базель, чтобы встретиться с философом и учиться у него.

Не зная, как выглядит Ницше, он стал опрашивать владельцев книжных лавок, где можно было купить фотографии местных достопримечательностей и знаменитостей. К его неудовольствию, сборник фотографий университетских профессоров не включал изображения его героя. На его вопросы отвечали: «Профессор Ницше? Разве тут есть кто-то с такой фамилией?» Возможно, дело было не только в сомнительной репутации, которую Ницше приобрел в университете, но и в его неприязни к тому, что он называл «фотографической казнью посредством одноглазого циклопа». «Каждый раз я пытаюсь уберечься от этого несчастья, но неизбежное всегда случается – и вот я навеки запечатлен, словно пират, известный тенор или какой-то боярин…» [7]

Кезелиц был убежденным вагнерианцем, и когда они наконец встретились, то Ницше одолжил ему неоконченное вагнеровское «Размышление». Характерный для Кезелица бурный энтузиазм убедил Ницше, что эссе необходимо закончить и он способен помочь. С конца апреля до конца июня он записывал под диктовку профессора три последних главы, а также переписывал своим чудесным почерком все девяносто восемь страниц. Когда от издателя пришли гранки, Кезелиц прилежно их откорректировал. Наконец два прекрасно переплетенных тома в конце июля были готовы к отправке Вагнеру и Козиме. То был последний период репетиций перед формальным открытием фестиваля 13 августа.

Посреди многочисленных последних приготовлений Вагнер, наверное, не смог бы даже теоретически улучить минутку, чтобы прочесть книгу, но это был великолепный подарок в такое неспокойное время. Он быстро и с большим энтузиазмом отправил в ответ телеграмму: «Мой друг! Ваша книга изумительна! Но как вам удалось так много обо мне узнать? Тотчас приезжайте и познакомьтесь с нашим “Кольцом” на репетициях» [8]. Второй экземпляр Вагнер переслал королю Людвигу, который был столь же очарован текстом Ницше.

Прежде чем Ницше успел поразмыслить над повелением Вагнера ехать в Байрёйт, он получил от Эрвина Роде письмо, в котором тот извещал его о помолвке. Перед свадьбой друзья меняются, и теперь трое из его ближайших и самых старинных друзей связывали себя узами брака.

Ницше испытывал противоречивые чувства. Он написал Роде теплое письмо с поздравлениями, но включил туда рассуждение о том, что, возможно, он, в отличие от своих друзей, ошибается, но брак должен подразумевать компромисс и неприемлемое для него примирение с человеческой посредственностью, а на это он пойти пока не готов. В ночь после получения письма от Роде он сочинил сентиментальную поэму «Странник» (Der Wanderer) [9], в которой описал, как он бредет в ночи по горной тропе и слышит сладкоголосое пение птицы. Как и лесная птица из вагнеровского «Зигфрида», она умеет говорить. И на его вопрос отвечает, что поет не для него, а для его друга.

22 июля он отправился в трудную поездку в Байрёйт, куда прибыл через два дня. В Ванфриде он появился на следующий день. Козима лишь кратко отметила в дневнике его появление. Лихорадка последних репетиций – напряженный период для любого театра, но все усугублялось еще и тем, что спонсоры приняли ужасающее решение продавать на репетиции билеты. Это напоминало затянувшийся неудачный стриптиз: любой недостаток, любая морщинка были открыты взору публики. Но каждый лишний день влек за собой дополнительные две тысячи марок расходов, которые надо было как-то окупить. «Много недовольства», – пишет Козима. Вагнер прямо на сцене сцепился с хореографом и декоратором. Певцы уходили, нужно было нанимать новых. Герр Унгер, который должен был петь Зигфрида, молодого героя «Кольца», простудился – а может, это было просто оправдание? Одна из главных валькирий проявила «избыток неуклюжести и отсутствия грации». Злодей Хаген забывал слова. Единственная мастерская, в которой могли сделать дракона, способного извергать огонь, качать хвостом и закатывать глаза, оказалась в Англии. Три части дракона, которые предстояло собрать на месте, были отправлены морем, но в Байрёйт прибыли только две. Шею послали в Бейрут, столицу Ливана. Дымовая машина не работала. Декорации упали, открыв миру крепких рабочих в одних рубашках, отдыхающих в ожидании момента, когда декорации нужно будет менять. Певцы требовали выходов на бис. Вагнер не позволял: это разрушило бы магическое очарование, державшее публику в оцепенении. В корыстных целях, но оттого не менее демократично Вагнер бесплатно пригласил на репетицию пожарную бригаду, отчего важный член постановочной комиссии подал в отставку. Репетиция в костюмах была сущей пыткой. Вагнер нанял для создания декораций исторического живописца. В результате декорации оказались настолько исторически достоверными и тщательно проработанными, что стали свинцовыми сапогами, которые твердо приковывали историю к мелочному отображению реальности и не давали воображению воспарить.