Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

ЦАРСТВУЮЩАЯ ИСТИНА. Истина царствует? Никакого сомнения. Но не стоит забывать, что помимо этого она еще хихикает, плюется, скалит зубы, капризничает, играет с нами в прятки, свистит, когда ей этого хочется, быть может, даже испражняется или совокупляется с себе подобными или, скорее, все же с себе неподобными истинами. Она подмигивает, прихорашивается, говорит глупости, скандалит и флиртует; но самое главное, Истина лжет, лжет на каждом шагу, даже тогда, когда она говорит правду, – может быть больше всего именно тогда. При всем том, Истина остается Истиной; она повелевает нами, простыми смертными, которым в силу прирожденной слепоты дано слышать только ее царственные повеления. И хотя смертные тоже хихикают и лгут, но можно ли сравнить свободную и вдохновенную ложь Истины с тем обезьяньим, годным лишь для обезьяньих ушей языком, на котором мы обманываем и себя, и других? Ведь по самой своей природе наш убогий язык способен вмещать только правду. Оттого язык божественной лжи также похож на наш, как язык Гомера на крики и сопение павиана. Правда, время от времени мы имеем возможность убедиться, что валаамова ослица – не такая уж и редкость на нашей земле. Вдруг то там, то здесь, среди моря косноязычной правды, поднимаются фантастические и иллюзорные островки лжи. Не потому ли Истина так снисходительна к философам, что они, в отличие от прочих, обладают потрясающей и редкой способностью лгать, – способностью позаимствованной, конечно же, у самой Истины, – лгать, забывая всякий стыд и отдаваясь этому с вдохновением, достойным корибантов?

Если всегда (или почти всегда) мы сами предпочитаем необходимости свободу, то есть ли у нас основания отказывать в этом Истине? Истина всегда пребывает вечно и неизменно? Чудесно, – и пусть себе и дальше пребывает в неизменности, когда ей этого хочется. Ну, а когда не хочется? Ведь, по правде говоря, с пребывающей Истиной мы встречаемся только в философских трактатах, где она, и в самом деле, ведет себя некоторым образом, как пребывающая. Ну, а в других местах? За столом, в лесу, в любовной игре, в ненависти или печали, – разве не в свободе сталкиваемся мы с ней лицом к лицу, и разве не сама она свободна выбирать, явиться ли ей перед нами вечно пребывающей или одержимой, сумасшедшей, лживой, с целомудренным ли выражением на челе или с искривленным сладострастием ртом?.. Быть может, наше желание запереть Истину в границах необходимого – это только свидетельство нашей жажды властвовать и повелевать, которая не хочет делиться ни с кем и ни с чем. Если это так, то уместно спросить: так ли уж мы далеки от Истины, как привыкли думать? И не платит ли она нам в ответ тем же самым?

К ВОПРОСУ ОБ ИСТОЧНИКАХ НАШЕГО ПОЗНАНИЯ. Если бы мне вздумалось вдруг заявить, что в общении со шлюхами я приобрел истины значительно более приятные, чем те, которые мне удалось почерпнуть сидя за книжным столом, меня, возможно, легко пожурили бы, указав, что по невежеству ли или из-за невнимательности я соединил два несоединимых понятия. Ибо кто же не знает, что Истина и удовольствие две вещи несовместимые.

Тем большее удовольствие доставил бы мне случай утверждать, что в общении со шлюхами я приобрел истины не только более приятные, но и более истинные, чем те, которые не желают знать ничего, кроме собственной истинности. – Но кому же придет теперь охота отчитывать меня за непочтительное отношение к святая святых? Все обожатели истины знают, что есть вещи, которые лучше не замечать.

Претензии философии осветить все сущее и не-сущее в их незыблемом Порядке и Единстве, остаются, увы, и сегодня не больше, чем претензиями. Отчего так? Ведь Единство и Порядок, наверное, совсем не так уж и плохи. Возможно, и познание также не такая дурная вещь, как это часто кажется. Возможно, все дело, и правда, в нашей неспособности и нашей ограниченности, мешающих нам подобрать к нужной двери ключ? Впрочем, не следует ли взять в расчет и другое? Кто знает, быть может, существует множество вещей просто не имеющих никакой охоты, чтобы их познавали, не желающих жить в трогательном единстве со всеми прочими, а в особенности с нами? Вещей, которых начинает тошнить от одной мысли о «всеобщей связи всех явлений» или об истине, как главном источнике нашего знания. Пока не будет доказано обратное, будем считать, что философия – только одна из великого множества игр, в которые играет с нами Истина. Не больше, но, возможно, – и не меньше. Теряет ли она от этого свою ценность или, наоборот, заново приобретает ее, – судить об этом я предоставляю другим.

БЫТЬ СЕРЬЕЗНЫМ. Вот, пожалуй, самое несерьезное дело на свете – быть серьезным. Ведь слишком большая серьезность, как правило, чаще всего незаметно, оборачивается своей противоположностью. Оттого большинство инстинктивно придерживается золотой середины.

Следует ли нам заключить отсюда, что серьезное – несерьезно, а в несерьезном, напротив, кроется величайшая серьезность? Такой вопрос свидетельствовал бы только о чрезвычайно серьезных намерениях спрашивающего. Я же только хотел еще раз подать свой голос в защиту оборотней.

МАГИЧЕСКИЙ КРУГ. Не потому ли в мире существует столь неприлично большое число самых разнообразных суждений по поводу каждого предмета, что мы никогда не в состоянии повлиять на то, о чем мы судим? По-настоящему следовало бы иметь не мнения о вещах, законах и событиях, а власть над ними. Точнее, только те оценки и суждения могли бы считаться истинными, которые вытекали бы из нашей воли и деятельности. Только тогда мы могли бы быть вполне ответственными за них, и не бояться суждений, противоположных нашим собственным. В действительности же, мы вечно пребываем в страхе быть опровергнутыми, а, вместе с тем, мы и не слишком крепко держимся за наши собственные суждения, ибо все, что мы знаем доподлинно об их объектах, это то, что они существуют, ничуть не заботясь о том, что мы о них думаем. Эта чужая свобода кажется нам столь же абсолютной, сколь и отвратительной. Отгородиться от нее можно только с помощью тех или иных суждений, оценок и мнений, которые сами по себе стоят столько же, сколько им противоположные. Они – только свидетельства нашего бессилия и затаенного страха. Поэтому познавать – значит не владеть и царствовать, но очерчивать магический круг, внутри которого можно мало-мальски сносно существовать, – круг, защищающий нас от чужой свободы, или от чего-то, что, быть может, еще и хуже всякой свободы. Тому, кто в этом убедился, остается, вероятно, только одно: предаваться размышлениям о сомнительности всех наших оценок и суждений, впрочем, оберегающих нас от того «мира», который, возможно, даже и не подозревает о нашем существовании. Будет ли это значить, что нам удалось вплотную подойти к разделяющей нас границе? Похоже, что нет. Ведь и высказанное здесь, как и все прочее, занято тем, что оберегает нас – хотя и на свой лад – от вторжения чужого. – Так может быть и вовсе оставить суждения и оценки? – Пожалуй, змее будет легче вернуться в сброшенную кожу.