Борис Кригер - Кухонная философия. Трактат о правильном жизнепроведении

Хочется рассуждать, философствовать, неспешно морализуя, выводя наизнанку, что хорошее – есть плохое, и наоборот. Так уютнее и безопаснее укутывать совесть и тоску. Вообще, совесть есть разновидность тоски, тугого упрямого чувства сожаления по непрожитому, по оставленному где-то среди старых вещей, и потому никогда не доставшемуся нашему скучающему рассудку.

Я вижу графики и научные тексты, и мне хочется что-нибудь делать, что-то открывать, что-то постигать и вносить в эти стройные графики и таблички, но как подумаешь, что всё это придется пробивать сквозь непробиваемую пошлость «чушь несущих университетов», эдаких истинно ученых палачей и судей несчастных Менделей, так и плюнешь, а не пошли бы они все лесом!

Всё прятки да считалки с тоскливой совестью и скукой. Отсюда возникает раздражение на себя, на запах жизни и на прочие проявления Вселенной в себе. Как проявляет себя Вселенная в рюмке коньяка? Не знаю. Увы, мои старые еврейские ферменты расщепляют алкоголь задолго до того, как он усыпляет совесть. Удивительно – и зачем природе следует повторять одно и то же из поколения в поколения, из столетия в столетие? Ведь это всё одно и то же, практически абсолютно одно и тоже. Всё те же обрюзгшие от обжорства тела, всё те же опухшие от голода тела, тела, тела, тела… Только тела. Материя внутри костюмов, обернутая материей костюмов.

Совесть – это когда стыдно и хочется не просто пропасть, исчезнуть, раствориться, и даже не просто не существовать вообще, а даже и не ведать, что можно было бы и существовать. Вот что такое совесть. Это боль наизнанку, которую мы не умеем ни надевать, ни снимать и которая нам, как ни рядись, не к лицу. Нам, разумным теоретикам естества, философам от печатных станков, она не к лицу. И не надо смеяться над теми, кто во всем видит заговор темных сил. То, что он не всегда удается, как задумано, вовсе не значит, что его не было. Просто когда замысел сталкивается с человеческой врожденной глупостью, ленью и суесловием – никакой замысел не может исполниться вполне. Я думаю, в этом и есть объяснение, почему зло не вполне способно захватить мир – оно хаотично, спонтанно и тем слишком вредит самому себе в первую очередь. Не сомневайтесь, заговоры всё время возникают и планируются, как же иначе, еще одну золоченую табуретку приобрести – это ведь достаточный стимул лишить жизни пару сотен тысяч, но на другом конце света, не прямо, а косвенно, а потому абстрактных и абсолютно нереальных. А их мертвые или страдающие еще живые лица сосредоточены. Они заняты. Они умирают. Это занятие. Поверьте мне, это занятие. Им некогда осмыслять и рассуждать. А тем более догадываться и разоблачать. Мы можем быть спокойны. Это не нас им, а их нам показывают по телевизору, не один раз, а много, очень часто повторяя одни и те же кадры, за неимением множества столь впечатляющих кадров. Мы тоже заняты, мы едим и смотрим, как они умирают или страдают, а часто – как они уже умерли, и следствие уже началось, от чего становится уютнее и спокойней, поскольку меры уже принимаются. О, воистину, телевидение – победа дьявола, который в мелочах. Празднуй, дьявол, вот твои мелочи, они у меня за обедом, мертвые чьи-то тела у меня за обедом. Это выпуск новостей. Вы славно сработались с природой-матушкой. С людишками-извергами. Отличное обеденное шоу. Я впечатлен. На всю жизнь, пока не придет черед меня показывать по телевизору, но я буду слишком сосредоточен и занят, поскольку это очень занимающее событие – твоя собственная смерть.

Иногда мне кажется – я знаю, что люди скажут, задолго до того, как они открыли рот, и всегда оказывается: нет, не то. Сказали не то, что я думал, но не менее пошлое или скучное. Причем кажется, как же я не догадался, ведь это так обычно и ясно. Это я называю предчувствием будущего, очевидного, но никогда не случающегося вполне – так, как ожидаешь. Ученые поражаются – и почему люди помогают друг другу без видимой пользы для себя? Ученые люди рациональные. Им этого не понять. Мне тоже всегда это интересно: поможет, скажет «спасибо», «до свиданья», а потом убьет. Всё культурненько и скучно. Противоречивость людей, мира и будущего должна быть зарегистрирована как основной закон Вселенной. Нас чрезвычайно вводят в заблуждение, рисуя образ нормального человека. По-настоящему тот кошмар, который мы из себя представляем, и есть вполне нормальный человек. А то, что нам рисуют как идеал, – такой же пластиковый фантом, как кукла Барби. Вот часто теперь стали делать фильмы, в которых роботы в будущем начинают проявлять человеческие качества. Но их злые люди поражают в правах, потому что они не могут быть эмоциональными. Это глупости. Я вам запрограммирую робота так, что он еще будет круче, чем настоящий человек. Он такие эмоциональные выкрутасы будет выкидывать, что вам и не снилось. И рыдать будет, всё, как положено. Наша человеческая пропаганда создает барбиобразную сказку о нормальном человеке с якобы какими-то особыми таинственно непостижимыми эмоциями, чувствами и сложнообразованностями. А смотри, как природа просто обращается с этими сложнообразованностями – тряхануло где-то, а ну их цунами – и нету ста тысяч уникальных сложнообразованных личностей. Мать-природа куда круче, чем любые наши человеческие мясодавилки-диктаторы. Она еще нам не всё показала. (Но многие знают, на что она способна, хоть и помалкивают.) Итак, предсказание будущего, что, мол, роботов будут обижать, похоже на мое предсказание того, что вымолвит мой очередной собеседник. Казалось бы, правильно и логично, но когда вымолвит – совсем не то. Скорее роботам выдадут привилегированные права, как теперь расовым меньшинствам, и укажут, что всякое мыслящее существо, даже стиральная машина, имеет прав не меньше, чем ее создатель, неясно мыслящий человек. А мы продолжаем отрицать это и есть свиней. Хотя многие из нас живут практически такой же насыщенной жизнью, как и эти животные. Но мы подменяем мясо объектом и не желаем отказаться от привычки пожирать убиенное. Странно, что мы отказались от людоедства. Поскольку наше сострадание к инонародным, погибшим на другом конце земли, мало отличается от нашего отношения к убитым на бойне свиньям. А тут-то и проступает совесть и неприязнь всех окружающих ко мне за то, что я говорю неприятные вещи, которые говорить нельзя. Я знаю, что нельзя. Я знаю, но говорю. Значит, я бессовестный. Значит, я не обладаю искусством приятного проведения времени и незадавания идиотских вопросов, за которые нам так противны моралисты, львы толстые всякие и кто поменьше.

Итак, совесть – стержень нашей морали? Я бы не сказал. Мораль отдельно, совесть отдельно. И мы отдельно. Суть заключается в умении вести приятные беседы, приятное времяпрепровождение, наведение уюта до падения астероида, философствование по углам при свете свечей о хорошем и плохом, о добром и недобром и их безусловной относительности и перетекаемости из одного в другое. Ну, а что? Иная опция – прострадать всю жизнь от того, что умрешь. Погубить себе жизнь только потому, что раз не бессмертен, тогда и вообще не согласен жить. И ведь обидно понимать, что какая-то жалкая молекула у меня в мозгу диктует мое раздражение и неудовлетворенность мирозданием, и хочется потянуться к коньяку, но он не помогает, и совесть остается ни при чем, недолеченной, недозаглушенной, как и всё в этом малообустроенном деле.