Борис Кригер - Кухонная философия. Трактат о правильном жизнепроведении

Предположим, что программа Гитлера будет осуществлена. Он намечает, спустя сто лет, создание нерушимого государства, где двести пятьдесят миллионов немцев будут иметь достаточно “жизненного пространства” (то есть простирающегося до Афганистана или соседних земель); это будет чудовищная, безмозглая империя, роль которой, в сущности, сведется лишь к подготовке молодых парней к войне и бесперебойной поставке свежего пушечного мяса. Как же случилось, что он сумел сделать всеобщим достоянием свой жуткий замысел? Легче всего сказать, что на каком-то этапе своей карьеры он получил финансовую поддержку крупных промышленников, видевших в нем фигуру, способную сокрушить социалистов и коммунистов. Они, однако, не поддержали бы его, если бы к тому моменту своими идеями он не заразил многих и не вызвал к жизни целое движение. Правда, ситуация в Германии с ее семью миллионами безработных была явно благоприятной для демагогов. Но Гитлер не победил бы своих многочисленных соперников, если бы не обладал магнетизмом, что чувствуется даже в грубом слоге “Майн кампф” и что явно ошеломляет, когда слышишь его речи. Я готов публично заявить, что никогда не был способен испытывать неприязнь к Гитлеру. С тех пор как он пришел к власти, – до этого я, как и почти все, заблуждался, не принимая его всерьез, – я понял, что, конечно, убил бы его, если бы получил такую возможность, но лично к нему вражды не испытываю. В нем явно есть нечто глубоко привлекательное. Это заметно и при взгляде на его фотографии, и я особенно рекомендую фотографию, открывающую издание “Херста энд Блэкетта”, на которой Гитлер запечатлен в более ранние годы чернорубашечником. У него трагическое, несчастное, как у собаки, выражение лица, лицо человека, страдающего от невыносимых несправедливостей. Это, лишь более мужественное, выражение лица распятого Христа, столь часто встречающееся на картинах, и почти наверняка Гитлер таким себя и видит. Об исконной, сугубо личной причине его обиды на мир можно лишь гадать, но в любом случае обида налицо. Он мученик, жертва, Прометей, прикованный к скале, идущий на смерть герой, который бьется одной рукой в последнем неравном бою. Если бы ему надо было убить мышь, он сумел бы создать впечатление, что это дракон. Чувствуется, что, подобно Наполеону, он бросает вызов судьбе, обречен на поражение, и всё же почему-то достоин победы. Притягательность такого образа, конечно, велика, об этом свидетельствует добрая половина фильмов на подобную тему.

Он также постиг лживость гедонистического отношения к жизни. Со времен последней войны почти все западные интеллектуалы и, конечно, все “прогрессивные” основывались на молчаливом признании того, что люди только об одном и мечтают – жить спокойно, безопасно и не знать боли. При таком взгляде на жизнь нет места, например, для патриотизма и военных доблестей. Социалист огорчается, застав своих детей за игрой в солдатики, но он никогда не сможет придумать, чем же заменить оловянных солдатиков; оловянные пацифисты явно не подойдут. Гитлер, лучше других постигший это своим мрачным умом, знает, что людям нужны не только комфорт, безопасность, короткий рабочий день, гигиена, контроль рождаемости и вообще здравый смысл; они также хотят, иногда по крайней мере, борьбы и самопожертвования, не говоря уже о барабанах, флагах и парадных изъявлениях преданности. Фашизм и нацизм, какими бы они ни были в экономическом плане, психологически гораздо более действенны, чем любая гедонистическая концепция жизни. То же самое, видимо, относится и к сталинскому казарменному варианту социализма. Все три великих диктатора упрочили свою власть, возложив непомерные тяготы на свои народы. В то время как социализм и даже капитализм, хотя и не так щедро, сулят людям: “У вас будет хорошая жизнь”, Гитлер сказал им: “Я предлагаю вам борьбу, опасность и смерть”; и в результате вся нация бросилась к его ногам. Возможно, потом они устанут от всего этого и их настроение изменится, как случилось в конце прошлой войны. После нескольких лет бойни и голода “Наибольшее счастье для наибольшего числа людей” – подходящий лозунг, но сейчас популярнее “Лучше ужасный конец, чем ужас без конца”. Коль скоро мы вступили в борьбу с человеком, провозгласившим подобное, нам нельзя недооценивать эмоциональную силу такого призыва» [10].

Всегда интересно прислушаться к современнику тех событий; как вы можете заметить, Оруэлл отмечает, что дело не только в маньяке Гитлере, не только в капитале, его поддержавшем, – а дело в состоянии умов, и это состояние предрасположено к варварству, оно готово его принять и стать его активнейшим соучастником.

Из вышесказанного следует, что мало наладить бесперебойную поставку материальных благ, мало обеспечить человечество всем, чего оно только пожелает; что бы мы ни делали, рано или поздно оно впадает в стадию варварского безумия… Такое впечатление, что всё человечество болеет всеобщим буйным помешательством, иногда сменяющимся продолжительными стадиями ремиссии, но нередко выливающимся в острые психотические эпизоды, которые со временем становятся всё интенсивнее и интенсивнее.

Основная проблема итогов второй мировой войны заключается в том, что, несмотря на победу над гитлеризмом, все эти ужасы варварства были совершены и будут сосуществовать с образом человечества. Дело в том, что в мире наблюдается склонность испытывать трепетное уважение к прецедентам. Сначала какое-нибудь событие окрестят «беспрецедентным», а потом сравнивают все последующие подобные события с этим эталоном. Так вот, вторая мировая война создала эталон варварства, которому в масштабах и жестокости уступают все предыдущие «достижения» человечества. Когда уже совершено какое-то беспрецедентное действие, как бы стирается порог для его повторения. Конечно, мир ужаснулся, глядя сам на себя, и какое-то время пребывал в шоке, но мы знаем, что у мира память коротка. Вот уже теперь возникают теории, что уничтожение евреев и прочие ужасы фашизма просто никогда не имели места. Нашему поколению, так или иначе затронутому отдаленными последствиями войны, с убиенными и невинно замученными прабабушками и прадедушками, такое утверждение пока кажется нонсенсом. Но что будет еще через пару поколений?

Всё-таки дело не столько в лидерах, сколько в состоянии умов. Возможно, войны заканчиваются не тогда, когда кто-то из противников побеждает, а тогда, когда у людских масс снижается военный задор и им больше не хочется воевать. Раньше этот срок был десять лет, как в описанной в «Илиаде» Троянской войне, потом стал семь лет, как в походе Александра Македонского, в двадцатом веке этот срок сократился до четырех лет… Обе мировые войны длились примерно по четыре года каждая.