Александр Ивченко - Снимать штаны и бегать

– А я трубу ухватил, тяну ее, значит, домой и не нарадуюсь! Пот со лба ручьем льет, а радости не убывает! Остановлюсь дух перевести и налюбоваться не могу. Солнце у ней по кишочкам легкомысленно так переливается, а дуло – серьезнее, чем у пушки! Это, думаю, тебе не пианина, слезу только давить годное. Это, брат, мне струмент важный отломился!

Вот таким манером волокусь по деревне и рассуждаю. Первым делом, думаю, разучу какой-нибудь марш поторжественнее. От такой музыки и душе радость, и порядку больше! И уж вижу, как выхожу я с утра на двор, становлюсь посреди главнокомандующим, и в трубу свою дую!

Чапай выкатывает грудь и так ловко дирижирует воображаемым парадом, что я уж и сам вижу, как на этом дворе, словно на плацу, выстроилась по ранжиру вся Чапаева скотина. Корова на дойку по стойке «смирно» вытянулась, козы повзводно на луг маршируют, куры, гуси и утки торжественным парадом по двору проходят, а потом взмывают в воздух, строятся звеньями и бреющим полетом движут куда-то на Берлин, качнув на прощанье крыльями в нарисованных звездах… А дед продолжает:

– Ну, парад – не парад, а ведь чем черт не шутит? Вдруг курям и впрямь с музыкой веселее будет? С маршем то оно, поди, не с руки грядки будет раскапывать – постыдятся? И яйцо пойдет отборное, командирское! В общем, не зря, думаю, пупок надсаживаю.

Доставил я инструмент в хату. Сел, пот утер и рассуждаю – пока бабка моя за козами на луг удрипала, не грех и репетицию проделать. Для начала решил торжественность вхолостую не тратить – набрал атмосферы в одну легкую и дуданул тихонечко. И тут меня холодный пот прошиб. Нет музыки… Еще дунул – пошибче. Шипит труба, как гусак злой – всего-то и музыки вышло.

Стал я рассуждать. Как ни верти, а раз деньги плачены – расшибись, но музыку надо выдуть! Старания, то есть, побольше приложить. Дунул – аж под темечко шибануло! И с этой натуги пошла музыка. Но только с другого конца – которым я на лавку устроился.

Что ж это, думаю, за безобразие? Такую музыку я и без трубы сызмальства выдувал, так, что портки трещали. Да только это искусства не хитрая. Не знаю, как у вас в городе, а у нас в деревне ей каждый обучен.

Дед снова усаживается на чурбак, крутит новую самокрутку, и, хитро скосившись на меня, спрашивает:

– Вот ты бы духом не упал?

И тут же за меня отвечает:

– Упал бы. Тут любой сковырнется. Но не Чапай! Стал я разным манером в трубу рычать и пищать. Оно, конечно, занятно вышло, да только не по-командирски. С такой музыки куры нестись не станут – легкомыслие одно. Что ты будешь с ней делать! Нет, труба – вещь, безусловно, культурная и в хозяйстве не пропадет. На худой случай, думаю, самогон через нее гнать выучусь, или махорки набью доверху – курить хватит до самого сенокосу. Да только вот музыки-то жалко. Бабка, опять же, если про копейку вызнает, всю плешь проест… Тьфу!

И вот таким манером переживаю свою горю, а губ от трубы в задумчивости не отымаю. И, понимаешь, как только плюнул с досады, тут у меня и выскочила музыка! Вот, думаю, какой подвох в искусстве спрятан! И давай тем же манером продолжать.

В общем, бился, бился – марша, конечно, с первого разу не вышло. Но одну ноту командирскую я с нее достал. Слыхал, как паровоз на станции матюкается? Ну вот и у меня не хуже получилось. Протя-ажно так, звонко… И так я эту ноту на разные лады отрепетировал, что заслушался сам себя – как божьей росой умылся! И, опять же, если у меня музыка с двух концов выходит, так это, размышляю, уже и целый оркестр сорганизовался?!

А тут уж и бабка моя коз у калитки муштрует. Ох, думаю, надобно порадовать старуху! Чтобы, значит, как зайдет она, сюрпризом из-под двери ей в прям в ухи всю силу своей искусствы и адресовать! Набрал я воздуха поболе, и как только она в дверь проникла, я ее музыкой и оглоушил.

Аж зажмурился с натуги! Хорошо вышло, с настроением. Спервоначалу грозно так, навроде как бугай ревет, когда слепни заели. А к концу, как воздух из нутра повышел – какая-то лиричность грустная, будто кобеля поленом зашибли, или поросенка через две улицы колют…

Перевел дух, собой довольный, глаза открыл. Гляжу – все. Точно! Кажись, снесла моя бабка яйцо…

Дед Чапай умолкает, лезет в карман за спичками и долго курит, глядя на огонек своей самокрутки светлыми голубыми глазами. Спрашиваю, стараясь быть серьезным:

– И что?

– Чего – что? – ворчит он недовольно.

– Ну… научились куры по команде нестись?

– А… – Чапай досадливо машет рукой – Что бабка мне досталась – калоша неумытая, что куры у ней без понятиев… Так и подрубила она мне всю музыку на корню. Я ей про искусству объяснять, а она орет громче трубы и слухать меня не хочет. Так и не пустила с трубой больше на порог – веришь?! Я, было, в огороде репетировать начал. Но какая тут музыка, если летом комары, а зимой – колотун? Музыке зритель нужен… Вот и живет мой инструмент под навесом почитай уже год.

– Что ж, так и пропал без пользы?

– Э-эх ты, инкубаторский! – Чапай вздыхает с показной досадой, но в светлых глазах его пляшет самодовольная хитринка. Он встает, переворачивает трубу и ныряет рукой в ее медное жерло. Кряхтя, достает из него какие-то цветастые тряпицы. Чуть разворачивает и показывает горлышко поллитры с мутной самогонкой, заткнутое пробкой из газетной бумаги.

– Тут не в жисть не найдет! – самодовольно поясняет дед. Он накрывает бутылку пустым бачком с проржавевшим дном и, надсадно кряхтя, волочет трубу из-под навеса.

– Тут, Кирюха, понимаешь какая оказия… Бабы, они народ слабый и нервный. Ухи у них не для командирской музыки. Я кур ведь попробовал все-таки команде военной обучить. Как бабка со двора, я к ним. Пужаются, дуры! Как дуданешь, только перья от них в разные стороны летят! А вот петух – это наш человек! Музыкальный! Настоящий генерал из него от этой музыки воспитался!

Он, как мою игру слышит, сразу голосить начинает – вроде как подпевает, или соревнуется, у кого голос громче. Не веришь? Это ты зря! Ну-ка, пошли! Ну, чего сидишь? Пошли, сам послушаешь!

Чапай, покряхтывая, тянет свою трубу через весь двор из-под навеса к хозяйственным постройкам. Обняв ее за толстое медное горло, исчезает в темном проеме двери курятника. Недовольно квохчет потревоженная на своих насестах птица, которая уже устроилась на ночлег, но через несколько секунд все замолкает. Тихо… Только где-то на другом краю Слободы лениво перелаиваются две собаки.

И вдруг в фиолетово-оранжевых сумерках над деревней повисает торжествующий вой неведомого зверя с огромной медной глоткой. Несколько секунд кажется, что нет больше на свете никаких других звуков, и быть не может. Но вой трубы медленно идет на убыть, и в его предсмертном бульканье становится различим не менее торжествующий петушиный крик, который перекрикивает общую куриную истерику. Не сговариваясь, вступают в хор все окрестные собаки. И во всей этой какофонии вдруг совершенно отчетливо слышится звон перевернутого в коровнике ведра и пронзительный женский голос: