Ален де Бенуа - Как можно быть язычником

В противоположность тому, что слишком часто утверждается, «единый бог», на которого, как правило, ссылается «последнее» греко-римское язычество, не имеет ничего общего с единым богом иудео-христианского монотеизма. Не будучи коренным образом отличным от богов традиционного пантеона, он скорее представляет принцип, который их объединяет. Не являясь абсолютом, полностью отделённым от мира, он отождествляется с существом этого мира. Стоицизм, чьи религиозные основания весьма существенны, [74]является в этом отношении очень показательным. Бог стоиков — это «душа мира». Космос — это «живое существо, полное мудрости». Творящий его логос ему целиком единосущен: он вливается в существование и саму суть космоса. Не существует никакого Hinterwelt'a, никакого «загробного мира»: вселенная не зависит от другого существа, человек должен претворять в жизнь свой идеал в этом мире. Когда стоики говорят о «двойственности» мира, воспринимая, например, пифагорейское противопоставление небесного мира, который есть мир совершенных звёзд, родственных душам, земному, подлунному миру, речь идёт только лишь о содержательном противопоставлении элементов единого мира. Мудрость и доблесть заключаются в том, чтобы жить в соответствии с «порядком» этого мира. Более того, космос, поскольку он включает в себя полноту существ, является полностью совершенным; таким образом, ничто не может существовать за его пределами.

Это «последнее» язычество остаётся верным принципу терпимости. Для культурных язычников все боги одинаково уважаемы именно потому, что они представляют разные лики одного и того же Божества, в то время как христиане никогда не переставали смотреть на богов язычников как на «идолов», «демонов» и даже, как пишет Мартин Бракарский, обожествленных деятелей прошлого, «дурных людей, злодеев». Парадоксальным образом, указывает Э.Р. Доддс (Paiens et chrtiens dans un ge d'angoisse, Pense sauvage, Claix, 1979, p. 133), из спора Оригена с Цельсом можно заключить, что Цельс является «более последовательным монотеистом, чем Ориген», потому что он считает «богохульным то, как христиане помещают другого бога на один уровень с верховным Богом» (Ориген, «Против Цельса», VIII, 12, 14). В том случае, если все боги являются лишь изливаниями единственного Бога, каким образом они могут соперничать с ним? Стоики, хотя они придерживаются представления о едином Боге, также допускают существование и человекообразное представление второстепенных богов, ограничиваясь приданием им аллегорического или символического смысла. Они объясняют, например, что Зевс — это представление вечного принципа, согласно которому существуют и становятся все вещи, и превращают других богов в частные атрибуты этого принципа. Даже Юлиан Отступник, когда восстанавливает солнечный культ, считает нужным указать, что он поклоняется не физическому солнцу, а Солнцу божественного разума, чьей епифанией является звезда. Диоген Лаэртский пишет: «Бог, Разум, Судьба, Зевс суть единое существо, у которого есть и множество других имён» (VII, 134). Максим Тирский (17, 5) заявляет, со своей стороны, что греки одновременно утверждают две истины: что «существует лишь один Бог, Царь и Отец всего», и что «существует множество богов, детей Бога, которые сопричастны его силе».И возможно, что именно подобным образом должно ретроспективно истолковывать мнение Гераклита о том, что «закон именно в том, чтобы повиноваться воле одного» (фрагм. 33), согласно которому также «одно — единственное Мудрое [Существо] называться не желает и желает именем Зевса» (фрагм. 32). [75]

Итак, в тот момент, когда античный мир терпел крушение, язычество существенно менялось. Если иногда оно и опиралось на единого Бога, то делало это не в иудео-христианском смысле. Оно было скорее не единобожием strictosensu, а унитаристским пантеизмом, провозглашающим тождественность Бога душе мира (в том смысле, в каком Платон говорит о «чувственном боге»), или, если угодно, генотеистским синкретизмом, считающим высший принцип пантеистическим богом, чьими ипостасями являются другие боги. В «идеологической» плоскости особенностью этого язычества было взаимопроникновение собственно религиозных и философских элементов. У него не было времени укорениться, и оно было обречено на постепенное исчезновение. Предоставленное само себе и предохраненное от христианского заражения, европейское язычество в целом, возможно, развивалось бы в этом направлении. [76]Именно в этом смысле можно согласиться со словами Луази: «За время своего существования греко-римское язычество пережило множество изменений и преобразований; до самого конца оно осталось политеистической религией; оно уступило место христианскому единобожию, не будучи способным ни поглотить это единобожие, преобразуя его, ни приспособить себя к нему, по крайней мере прямо, преобразуясь само» (op. cit., p. 66).

Как мы уже сказали, после христианизации Европы язычество выжило в различных формах: во-первых, в коллективном бессознательном, которое освобождалось прежде всего музыкой, [77]потом на уровне народных верований и традиций, наконец, внутри самой официальной религии и в её маргинальных формах, в «еретических» течениях, никогда не исчезавших. Несмотря на тот интерес, который она представляет, данная последняя область, возможно, наименее всего изучалась в подробностях. Тем не менее, именно в сочинениях некоторых из великих «еретиков» необходимо искать ряд из основных принципов фаустовского неоязычества или даже того, что могло бы быть начатками языческого богословия современной эпохи.

Сигрид Хунке — одна из немногих исследователей, систематически исследующих данный предмет, [78]— показала значительные схождения между «великими возражениями», выдвигавшимися в течение столетий против господствующей идеологии, представленной официальной верой. В этих схождения она видит духовную преемственность, выражающую линии силы «другой религии Европы» — подлинной религии Европы, — религии, которая проявляется в конце IV века в учении Пелагия, вновь проявляется в IX веке в учении Скотта Эриугены, которая выражается с XIV века Майстером Экхартом и его учениками (Генрихом Сузо, Иоганном Таулером, Себастьяном Франком фон Донаувертом), Якобом Беме, Парацельсом, Иоахимом Флорским, Лучилио Ванини, Амальриком из Бена, Давидом Динатом и т. д. и чьими наследниками в разной степени являются как Эразм и Леонардо да Винчи, так и Генри Мур, Шафтсбери, Валентин Вайгель, Песталоцци, немецкое романтическое и идеалистическое течение в своих основных чертах, Гёте, Кант, Фихте, Шеллинг, Шлейермахер и Гердер, русские Феофан и Бердяев, французы Тейяр де Шарден и Сент-Экзюпери и т. д.