Джидду Кришнамурти - Записные книжки

Никто не хочет быть свободным от скорби, слишком уж сложно понять её; она по-всякому объяснена в книгах, и книги, и слова, и выводы стали самым важным, но скорбь всё равно здесь, хотя и прикрытая идеями. И важным становится бегство; бегство — самая суть поверхностности, хотя степень его глубины и может различаться.

Но от скорби не так-то легко жульнически увернуться. Чтобы покончить с ней, вы должны войти в самую её сердцевину и исследовать её; вы должны провести очень глубокие раскопки и исследования в самом себе, ни одного угла не оставляя незамеченным. Вы должны видеть каждый изгиб и поворот хитрой мысли, каждое чувство, чего бы оно ни касалось, каждое движение каждой реакции, без ограничения и без отбора. Это всё равно что проследить реку до её истока, сама река и приведёт вас к нему. Вы должны проследить каждую линию и каждую путеводную нить к сердцу печали. Вам нужно только следить, видеть, слушать; всё это здесь, ясно и открыто. Вам нужно совершить путешествие, не на луну, не к богам, а в себя самого. Вы можете шагнуть в себя быстро, так же быстро покончив со скорбью, или продолжать путешествие, лениво, праздно и без горячего интереса. Чтобы покончить со скорбью, вам нужна страсть, но страсть не приобретается бегством. Она есть, когда вы перестаёте убегать.

Под деревьями было очень спокойно; здесь было так много птиц, зовущих, поющих и щебечущих бесконечно и неугомонно. Ветви были огромные, красивые, гладкие, вид их совершенно потрясал, в них были такой размах и такое изящество, что слезы навёртывались на глазах и вы изумлялись чудесам плодов земли. На земле не было ничего прекраснее этого дерева, и когда оно умрёт, оно всё равно будет прекрасным, с голыми ветвями, открытое небу и выбеленное солнцем, и птицы будут отдыхать на его безлиственной обнажённости. Здесь будет убежище для сов, в этом глубоком дупле, и яркие, крикливые попугаи станут гнездиться наверху, в дупле той ветви; прилетят дятлы с красными хохолками перьев, торчащими прямо из головы, чтобы занять некоторые дупла, и конечно, здесь будут эти полосатые белки, бегающие по веткам, вечно жалующиеся на что-то, но всегда любопытные; и прямо на верху, на самой верхней ветке усядется белый с красным орёл, обозревающий землю с достоинством и в одиночестве. Здесь будет и множество муравьев, красных и чёрных, взбирающихся вверх по дереву, и других, что спешат вниз, и их укусы будут весьма болезненны. Но сейчас это дерево было живым и чудесным — оно давало много тени, и палящее солнце совсем не могло коснуться вас; вы могли просидеть здесь час, видеть и слышать всё, что есть живого и мёртвого, внутри и снаружи. Вы не можете видеть и слышать внешнее без обращения к внутреннему. На самом деле внешнее есть внутреннее, а внутреннее есть внешнее, и очень трудно, почти невозможно разделить их. Вы смотрите на это величественное дерево; вам трудно понять, кто кого наблюдает, а вскоре наблюдающего и вообще нет. Всё такое интенсивно живое, и есть только жизнь, а наблюдающий мёртв, как этот лист. Нет разделяющей границы между деревом и птицами и тем человеком, что сидит в тени, и самой землёй, такой обильной. Добродетель присутствует здесь без мысли, так же как и порядок; порядок не существует постоянно и прочно, он здесь только от мгновения к мгновению, и это беспредельное приходит с заходом солнца так непреднамеренно, с таким свободным радушием. Птицы умолкли, так как становилось темнее; всё постепенно успокаивалось, подготавливалось к ночи. Мозг, этот чудесный, чувствительный, живой инструмент, полностью спокоен, только наблюдает, слушает без малейшей реакции, без регистрации, без переживания, он только видит и слушает. С этой беспредельностью приходит любовь и разрушение, и разрушение это — неприступная сила. Всё это слова, как то мёртвое дерево, символ того, что было и чего больше нет. Оно ушло, устранилось из слова; слово мертво, безжизненно, оно никогда не охватит этого всеобъемлющего ничто. Только из этой беспредельной пустоты и выходит любовь, с её невинностью. Как может мозг осознать эту любовь, мозг, который так активен, переполнен, отягощён знанием и опытом? Всё должно быть отвергнуто, чтобы это имело место.

Привычка, даже удобная, разрушительна для чувствительности; привычка даёт ощущение безопасности, и какая же может быть чуткость, чувствительность, когда культивируется привычка; это не означает, что небезопасность приводит к чуткому осознанию. Как быстро всё становится привычкой, скорбь, так же как и удовольствие, и тогда появляется скука и то особое состояние, которое называется праздностью. После следования привычке, которая работала сорок лет, у вас есть свободное время или досуг в конце дня. Есть очередь привычки, теперь же наступает очередь праздности, которая в свою очередь превращается в привычку. Без чувствительности нет сердечности и той искренности, которая не является принуждённой, управляемой реакцией противоречивого существования. Механизм привычки — сама мысль, которая всегда ищет безопасности, какого-либо комфортабельного состояния, которое никогда не будет нарушено. Но именно этот поиск постоянства исключает чувствительность. Чувствительность никогда не ранит, не наносит вреда; только то, в чём вы нашли убежище, причиняет боль. Быть полностью чувствительным означает быть полностью живым — а это и есть любовь. Но мысль очень хитра; она будет ускользать от преследователя, которым является другая мысль; мысль не может проследить другую мысль. Только цветение мысли может быть увидено и услышано, и то, что цветёт в свободе, приходит к концу, умирает, не оставляя следа.

Та кукушка, что куковала с рассвета, была меньше вороны и более серая, с длинным хвостом и с живыми красными глазами; она сидела на маленьком пальмовом дереве, наполовину скрытая, издавая отчётливые, тихие звуки; её хвост и голова были видны, а на маленьком дереве сидела её подруга. Она была поменьше, более робкая, она лучше спряталась в листве; потом самец перелетел к самке, которая вышла на открытую ветку; они оставались там, самец куковал, а потом они улетели. В небе были облака, и лёгкий ветерок играл среди листвы; толстые пальмовые ветви были неподвижны; их время исполнять свой тяжеловатый танец ещё придёт, позже днём, ближе к вечеру, но сейчас они были неподвижные, сонные и безразличные. Ночью, должно быть, прошёл дождь, земля была мокрая, а песок рассыпчат; сад был исполнен мира, поскольку день ещё не начался; большие деревья дремали, а маленькие полностью проснулись, и две белки игриво гонялись друг за другом туда и сюда по веткам. Облака раннего утра уступали место дневным облакам, и казуарины раскачивались.