И Евлампиев - Антропологическая тема в русской философии

В рамках достаточно единой основополагающей концепции, превращающей человека в метафизический центр реальности, отдельные философы по-разному понимали смысл и конкретное содержание той "борьбы", которую должен вести человек в мире. Это предполагало также определенное понимание причин, по которым наша земная действительность предстает "зараженной" злом и несовершенством. Несмотря на определенное различие точек зрения на эту проблему, можно выделить общий и очень важный их элемент, который ясно различим уже в мировоззрении Достоевского. Источник и причина несовершенства и зла мира коренится в том же самом измерении человеческого бытия, где пребывает его божественная сущность, откуда исходит неустанное стремление к совершенству и добру. И, в конечном счете, этот источник - наша свобода, необъяснимая, неподвластная ничему, иррациональная. Именно открытие глубокой иррациональной диалектики человеческой души, сочетающей в себе (часто в одном и том же чувстве и помысле) добро и зло, своеволие и рабство, любовь и ненависть, составляет главную заслугу Достоевского. Впрочем, понимание "негативной" диалектики нашей свободы можно найти и у предшественников Достоевского, например, у Чаадаева. "Да, я свободен, - пишет Чаадаев, - могу ли я в этом сомневаться?... Но с идеей о моей свободе связана другая ужасная идея, страшное, беспощадное следствие ее - злоупотребление моей свободой и зло как его последствие... Мы только и делаем, что вовлекаемся в произвольные действия и всякий раз потрясаем все мироздание. И эти ужасные опустошения в недрах творения мы производим не только внешними действиями, но каждым душевным движением, каждой из сокровеннейших наших мыслей"[2].

Отсюда следует, что оборотной стороной нашего стремления к совершенству и добру в себе и в мире должно являться осознание своей вины за несовершенство и зло мира, причем эта вина носит "сверхэмпирический", абсолютный характер и не должна ограничиваться эмпирической виной за конкретные проступки, совершенные отдельным человеком в его жизни. Наша подлинная неснимаемая вина относится к несовершенству всего мира и всех людей, относится ко всему тому злу, которое было совершено, совершается и будет совершено в мире. Этот принцип абсолютной, метафизической виновности человека особенно настойчиво обосновывали в своих философских трудах Иван Ильин и Лев Карсавин (причем оба с прямой ссылкой на Достоевского).

Осознание своей неустранимой вины за зло и несовершенство мира, естественно, должно изменить отношение человека к себе самому, к той системе ценностей, которая обосновывает его жизнь, к целям его жизни и деятельности в мире. Так, Ильин полагал, что это осознание должно преобразоваться в твердую решимость всегда и везде выступать активным противником зла, причем наиболее важной целью для человека должно стать преодоление зла и несовершенства в себе самом, чтобы затем с бoльшим правом человек мог соучаствовать в общей борьбе с мировым злом[3].

Но особенно парадоксальные выводы из идеи метафизической виновности человека сделал Карсавин. Поскольку его концепция в определенном смысле является наиболее оригинальной и характерной для русской философии первой половины XX века, отражая одновременно важные особенности европейской истории этого периода, рассмотрим ее подробней.

Смысл нашей вины в том, что мы своими "неправедными" поступками вносим невосполнимые "дефекты" в бытие, разрушаем и без того "ослабленные" совершенство и целостность мира. Из этого следует, что движение к новому уровню совершенства и цельности невозможно без устранения указанных "дефектов". Необходимо скомпенсировать как каждое неправедное деяние, так и виновность человека как таковую. Но такая "компенсация" означает не просто некоторое внешнее упорядочивание и усовершенствование элементов бытия. Источником неправедного деяния и вины в целом является внутренняя свобода человека, которая получает неправильную реализацию, отрицает саму себя в своей бесконечной духовной сущности. Поэтому и полная "компенсация" вины возможна через свободное деяние самого человека, отрицающего свою собственную свободную неправедность, виновность. Во внешнем, материальном плане это означает жертвование себя миру и всем людям, добровольное избрание пути, на котором человека ждут страдания и смерть, но на котором именно через свободное избрание страдания и смерти преодолевается непреклонность и абсолютность этих негативных характеристик бытия и они превращаются в нечто вторичное и незначительное по отношению к подлинной абсолютности человеческой свободы и человеческого творчества. Понятно, что центральным символом и примером такого жертвования себя миру и другим людям выступает Иисус Христос и его мучительная смерть на Голгофе.

Карсавин не ограничивается чисто этическим аспектом идеи жертвенности, он дает ему очень оригинальное метафизическое обоснование, которое основано на своеобразной интерпретации концепции всеединства.

В отличие от других представителей философии всеединства Карсавин понимает ее главный принцип динамически и диалектически; всеединство совершенно, когда в нем во всей полноте реализованы две противоположные тенденции - процесс разъединения целого на исчезающие элементы и процесс соединения этих элементов в абсолютную целостность. Несовершенство нашего мира в этом контексте проявляется не только в том, что он недостаточно целостен, но и в том, что его отдельные, замкнутые элементы сопротивлятся полноте разъединения, "распыления" до состояния абсолютного ничто, т. е. полноте смерти. Поэтому путь к совершенству в этом мире, который должен осуществлять каждый человек, есть одновременно и путь любви (соединение в себе всего), и путь смерти, самопожертвования (полного распределения себя во всем): "...стремление воссоединить в себе части свои, вобрать в себя мир, сделать так, чтобы все было в этом единстве, - только одно проявленье Любви, Любовь как начало жизни и жизнь. - Всякое единство не только себя созидает и все вбирает в себя: оно себя отдает всему, разлагается, чтобы быть во всем. Это самоотдача - умиранье единства; это - Любовь как начало смерти и смерть"[4].

В результате Карсавин приходит к парадоксальному выводу, что наш грех не в том, что мы смертны, должны умереть, а в том, что не хотим и не можем умереть до конца. Здесь сразу же нужно оговориться, что понятие смерти используется Карсавиным в нескольких существенно различных смыслах, причем сам он не фиксирует их достаточно точно, что приводит к некоторой двусмысленности его рассуждений. Карсавин вовсе не требует от каждой личности желания мгновенной смерти. Ведь он ведет речь о метафизическом смысле смерти, по отношению к которому реальная эмпирическая смерть - прерывание жизни в одном из моментов времени - и, особенно, самоубийство предстают как все то же нежелание умирать.