Михаил Петров - ЯЗЫК. ЗНАК. КУЛЬТУРА.

В объяснение этого феномена следует, видимо, вовлечь и конкретно-исторические условия жизни и деятельности античных философов. Мы просто упомянем о роли рабства в снижении творческого потенциала – это вопрос хорошо исследованный, и возвращаться к нему не имеет смысла. Но есть и другие обстоятельства того же ингибирующего свойства.

Социальная интеграция по линии: дом-полис-союз городов-империя, отнимала у полиса, основного объекта философского внимания, все большее число степеней свободы, включала его на правах частной и подчиненной социальной единицы в единицы более высокого уровня, перемещая на этот высший уровень и политическую кухню эмпирической номотетики. Снижение поисковой политической активности полиса не могло не отразиться и на статусе философии как формы социально необходимой деятельности, и на философской проблематике, поскольку она связана с практической номотетикой. Уже во времена Аристотеля трудно было гадать в Афинах о том, что и как происходит где-нибудь в Египте или в Индии при дворе Александра: процесс принятия решений перестал быть для философа предметным в том смысле, в каком он обладал достоинством предметности и наглядности на любом Народном собрании.

Наконец, следует отметить как вероятную и многое объясняющую причину то обстоятельство, что философия, как это показывает ее эпонимика, более похожая на мартиролог, чем на доску почета, не нашла прочного контакта с душами граждан полиса. Философия скорее терпелась, чем приветствовалась гражданами новой социальности, которые время от времени способны были подниматься на "картофельные бунты" в защиту старых богов от посягательств философов. Хотя философская деятельность, как это подтверждается двумя с половиной тысячелетиями ее развития, входит в титульный список социально необходимых форм деятельности в обществах европейского очага культуры, доказать свое право на существование живущим поколениям философии не удавалось ни методами "учения", которыми действовали античные философы, ни методами принуждения и административного давления, которыми действовали ученые императоры через государственный аппарат Римской империи, пока на европейском горизонте не появился новый, на этот раз духовный корабль, активный агент строительства социального кодирования – христианская церковь, этот Ноев ковчег нового способа гражданской жизни.

В отношениях между христианством и философией принято подчеркивать скандальные моменты "службы за все". Вполне понятная острота взаимных определений и оскорблений, которая восходит к пикантным деталям и перипетиям длительного процесса о разводе между мужами-философами и бесплодной теологической схоластикой, сохранилась и до наших дней, дошла до нас по трансляционному каналу, берущему начало от "Корабля глупцов", "Писем темных людей", "Похвалы глупости". Этот скандальный оттенок сохранился и в общей оценке периода симбиоза теологии и философии, и в той своеобразной историко-философской застенчивости, в нежелании ворошить постыдное философское прошлое у мужей-философов, берущих на себя дисциплинарную задачу исторического сжатия массива философских результатов в обозримое и согласованное с вместимостью человека целое курса истории философии.

Гегель, например, прикинув на глаз период сосуществования философии и христианства, тут же объясняет читателю тот способ изложения, которым он намерен преодолеть это препятствие: "Второй период доходит до XVI столетия, в свою очередь, включает примерно тысячелетие, которое мы намерены проскочить, надевши семимильные сапоги-скороходы" [73, с. 7]. Только так, по-быстрому, в семимильных сапогах, а еще лучше в противогазе, а еще лучше в более надежном защитно-ослепляющем устройстве и принято проскакивать эту опасную для философского престижа бесславную зону службы философии у своенравной и вздорной особы – теологии.

Но философия, если она по генезису теория номотетики, всегда чему-то и кому-то служила, всегда была партийной деятельностью на службе в обществах европейского очага культуры, всегда была служанкой либо у живущего поколения в целом, либо у отдельных групп этого поколения, имеющих отношение к эмпирии номотетики или обнаруживающих посягательства на такое отношение, на власть, право судить, рядить и решать в данной социальной структуре. Дело не в том, служит или не служит философия, она заведомо служит, как и любая другая форма социально необходимой деятельности – от санитарно-погребальной до художественной, и дело даже не в том, кому именно, какой группе или какому классу служит философия, что имеет первостепенное значение для выяснения партийности философии, а дело в том, как, в каких формах, с какими конечными целями и ощутимыми результатами осуществляется эта служба.

Философия никогда не работала и, видимо, вообще не способна работать в режиме апологетики наличного, безоговорочного приятия того, что есть, что получено от предшественников в составе наличной "суммы обстоятельств". Даже самая реакционная на самой постыдной и постылой службе философия, не может ограничить свою задачу интеграцией в целостность-мировоззрение наличной "суммы обстоятельств", вынуждена постоянно формировать интерес своей группы в идею выброшенного в будущее "должного", в ориентир исторического движения, в теоретическое основание революционной или контрреволюционной, но всегда осмысленной практики, направленной на изменение наличной "суммы обстоятельств". Она вынуждена постоянно удерживать такой ориентир на приличной дистанции и потому, что великое видится на расстоянии, и потому, что слишком уж близкий ориентир, покидая черту горизонта и приближаясь к наблюдателю, к живущему поколению людей, теряет и прелесть дымки удаленности, и свойства ориентира. Философия – опасный союзник для любых групп, классов, поколений, если они притомились в движении по историческим ухабам, если они намерены остановиться на достигнутом, предпочитают восхищаться ландшафтами ретроспективы, а не перспективы.

Философия может ошибаться, может звать не туда, сулить несбыточное, незаслуженно очернять действительность – это издержки производства, поскольку философию делают земные люди и ничто человеческое им не чуждо. Но вот петь осанну действительности, видеть в ней наилучшую из возможных, включаться в торжественный хорал очередного храма очередного живущего поколения философия неспособна по генетическому определению как теория номотетики, ответственная не только за сжатие наличного номотетического знания в мировоззрение, но и за разработку парадигмы номотетических исследований переднего края, за парадигму зондажей будущего в поисках путей реализации "должного". Нетрудно показать, например, что "Государство" Платона как идеал должной социальности потребовало бы для своей реализации уничтожения как раз тех институтов, двусоставных формул человека, граней между всеобщим и частным, которые греки создали на переходе от традиции к классической Греции, что сам этот идеал должного действительно, как отмечал Маркс, суть идеализация традиционного кастового строя, а его создатель Платон в данном случае ретроград и реакционер, который зовет свое поколение совсем не туда, где может обнаружиться опытная наука – достопримечательность и гордость нашей культуры. Но Платон – сын своего времени, которому не дано было знать о грядущих успехах именно того пути, по которому шла критикуемая им в "Государстве" и в других диалогах действительность. Именно за то, что Платон "звал", хотя и не туда "звал", свое поколение, мы и называем Платона философом, а вот Тиртея, скажем, воспевающего в элегиях прелести Спарты и соблазняющего юных спартанцев идеалом трупа, которым так славно стать, "в передних рядах с супостатом сражаясь", мы философом не называем: разные задачи перед философом и сочинителем элегий, хотя и элегии тоже по-своему полезны социальности. Философ на арене апологетики нечто вроде физика на субботнике – он все что угодно, но не философ.