Михаил Петров - ЯЗЫК. ЗНАК. КУЛЬТУРА.

Частным, но крайне важным для наших целей следствием этого смещения интереса науковедения и социологии науки оказалось то обстоятельство, что в поле внимания науковедов, социологов, историков науки, в предмет их исследований вошел и стал едва ли не наиболее популярным объектом университет – странный и обнаруживающий явные черты реликтовой инородности, но при всем том неустранимый из социальной ткани институт трансляции. Появление в поле исследовательского интереса университета повело к тому, что сегодня в истории науки вроде бы окончательно "смешались люди, кони" – стало не так-то просто разобраться, где теология, где опытная наука, чем опытная наука обязана теологии и в чем, собственно, состоит то принципиальное отличие, которое позволяет различать теологию и науку. Выработанные в последнем десятилетии критерии классификации дисциплин, основанные на особенностях сети цитирования, оказались недостаточными, а иногда и скрывающими серьезные различия в формах научной деятельности.

Вольф, например, различает в структуре современного университета механически связанные под одной организационной крышей четыре гетерономных трансляционно-трансмутационных интерьера: а) капище книжной мудрости; б) учебный лагерь профессиональной подготовки; в) станция оперативного социального обслуживания ("мультиверситет"); г) конвейер по встраиванию человека в систему. При этом исходным и продолжающим оставаться основным интерьером науки он считает университет – капище книжной мудрости – именно здесь вырабатываются общенаучные нормы, критерии, ценности, основные пункты "общественного договора", этой хартии или этого номоса научной жизни сообща: "Мы едины в признании того, что главная цель нашей общности есть сохранение и умножение мудрости, поиск истины в такой атмосфере свободы и взаимного уважения, где абсолютно гарантированы интеллектуальные свободы обучения, слова, исследования и обсуждения" [110, с. 131].

Нисбет вообще считает университет осколком средневековья в современном мире, который сохранился и функционирует не потому, что он сумел приспособиться к новым условиям существования по правилам всеобщей продажности Gesellschaft, университет способен жить лишь по цеховой корпоративной норме общности и равноправия Gemeinschaft, а сохраняется он и функционирует потому, что современное капиталистическое общество вынуждено к нему приспосабливаться, поскольку оно не сумело выработать своего собственного трансмутационно-трансляционного интерьера, за неимением лучшего и по органической неспособности выдумать лучшее обязано терпеть этот средневековый институт, поднимаясь время от времени на безуспешные попытки перевести университет в "свободное" атомизированное существование. "Из всех опасностей, - пишет он, - угрожающих сегодня университету в американском обществе, величайшей опасностью мне представляется укоренившаяся привычка предполагать, что существуют некие неукоснительные модели развития и что прогноз университетского будущего обязан соответствовать этим моделям" (91, с. 213].

Если еще лет пять тому назад напомнить ученому или историку науки о семейном родстве теологии и науки значило смертельно оскорбить того и другого, то теперь они сами усердно копаются в архивах геральдики и в генеалогических древах ради подтверждения своего аристократического происхождения, не имеющего ничего общего с родословными нуворишей нового времени – капитализма, рынка, гражданского состояния, свободного предпринимательства.

Если вчера еще более или менее общепринятым мог считаться взгляд на науку как на частный продукт единого по генезису социального взрыва, который вызвал к жизни ренессанс, реформацию, капитализм, науку, то теперь все большее число буржуазных историков и социологов науки склоняется к идее нерасчлененного теолого-научного "западного мандарината", который отличается от классического восточного "китайского мандарината" только по основанию селекции талантов. Китай вел селекцию на талант административно-управленческий, Европа ведет селекцию на талант творческий, только и всего. В этой новой духовной обстановке не таким уж странным воспринимается предложение Броновского на Конференции по социальной ответственности ученых в 1970 г. в Лондоне: "Пришло время задуматься над тем, как нам провести размежевание, возможно полное размежевание между наукой и правительствами во всех странах. Я называю это отделением науки от государства в том же смысле, в каком церковь отделилась от государства и получила статус независимого существования… Это была бы эффективная форма отделения, и правительства приняли бы ее под угрозой полного прекращения исследований" (104, с. 241].

Много в этой новой ситуации наносного и очевидно производного от злобы дня, от преходящих обстоятельств явно экстранаучного происхождения. Много и элементарной путаницы, ученого дилетантизма, поскольку самосознание науки для большинства ученых-исследователей лишь средство подкрепить авторитетом истории навязанные им спецификой конфронтации и оппозиций современного мира порою скороспелые, а порою и экзотические выводы вроде "холоциклизма" Бома, который, но сути дела, предложил на той же лондонской конференции 1970 г. вернуться к традиционным взглядам на мир и получил ошарашившую его поддержку со стороны Шама из Индии: “Не подумать ли нам о возможностях синтеза достижений науки Запада с философскими течениями Востока? Фрагментация есть нечто такое, что полностью несовместимо с философией Востока, где все на глубину от трех до пяти тысячелетий основано на целостности. Здесь, по моему мнению, у Востока многому можно поучиться" (104, с. 37]. Но за всеми перипетиями и несообразностями современного этапа научного самосознания с его тягой не то к цеху, не то к рыцарскому или монашескому ордену, не то к жреческой касте традиции, за очевидным историческим дилетантизмом скороспелых выводов обнаруживаются, нам кажется, весьма серьезные проблемы, имеющие прямое отношение к теме нашего анализа. И основная из этих проблем, для нас во всяком случае, - это проблема отношения опытной науки к теологии.

Теология и наука

Наша позиция в этом вопросе достаточно ясна: наука не могла возникнуть на пустом месте, не могла быть и заимствованием. Хотя "материально-техническая база" естественнонаучных дисциплин – бумага, печатный станок – очевидно инокультурнрго происхождения, попала в Европу из Китая, сам этот факт заимствования необходимого извне ничего не говорит о специфике и целях использования чужих изобретений. Китайские по происхождению компас, порох и даже, по данным Нидама, пушки, если убрать из-под них палубу морского корабля, этого истинно европейского изобретения, столь же мало объясняют причины и успех географической экспансии Европы, как и того же происхождения бумага, печатный станок, экзамены, если убрать из-под них палубу христианского ковчега спасения, церковного нефа, объясняют причины и успех духовно-познавательной экспансии Европы. Без европейского по генезису компонента, без преемственной, а следовательно, и транслируемой деятельности, способной соединить два удаленных почти на двадцать столетий события – формальную логику греков и планируемый эксперимент Галилея, - эти события не могли бы встретиться и соединиться для прохождения науки. И таким основанием преемственности могла, по нашему мнению, быть только дисциплинарность как социально необходимая и потому преемственно воспроизводимая форма теоретической деятельности, по генезису связанная с трансляционно-трансмутационным интерьером навыков всеобщего распределения, прежде всего гражданских.